Юнкер остановился.
— Не надо...
— Вперед! — крикнул я зло и подтолкнул наганом в спину.
Мне пришла мысль закрыть юнкера в камере. Но около самой двери я отказался от этого плана. Арестованные шумели. Стучали в стены, выкрикивали ругательства. Часовой с тревогой сказал мне:
— Как бы не сорвали запоры.
— Чего хотят?
— Требуют отпустить.
— А, гады, учуяли запах гари.
И чтобы слышали арестованные бандюги, громко приказал часовому:
— Стрелять без предупреждения по каждому, кто переступит порог!
В такой обстановке появление юнкера в камере могло только подхлестнуть бандитов, поэтому я повел пленного назад в дежурку и сдал милиционеру, что охранял комнату. Сам побежал к Прудникову сообщить о мятеже во втором полку.
Василий все еще сидел на телефоне и пытался куда-то дозвониться.
— Знаю... Уже знаю, — ответил он, старательно накручивая ручку аппарата. — Сколько по-твоему продержимся?
Эго было самое страшное из всего услышанного мною в эту ночь. Значит, конец! Контра душит, и дело только во времени — сколько осталось жить.
— Да ты что? — почти закричал я.
— Ничего, — кивнул головой Василий. — Надо успеть уничтожить секретные документы...
— Неужели никто не придет на подмогу?
— Начальник охраны молчит.
— Остальные отделения?
— Тоже.
— Звони в мастерские! В штаб Красной Гвардии! К Першину!
— Поздно... На телефонной станции, кажется, уже белые.
Я кинулся к Прудникову.
— Вася... Ты пойми... надо поднять народ... Надо рассказать...
Прудников встал и сунул наган в карман шинели; до этого он лежал перед ним на столе.
— Рассказать... — повторил мои слова Василий. — Не то, брат. Надо держаться... Держаться, пока можно... Я уже послал человека в мастерские. Если пробьется, наше счастье...
Шел второй час ночи.
На баррикаде продолжалась перестрелка. Не особенно оживленная. Осиповцы не могли взять нас за укрытием. А мы, чтобы не расходовать зря патроны, тоже отвечали редко. Стараясь бить наверняка.
Вялость беляков меня не успокоила. Во всем городе шла пальба, бои усиливались и предполагать, что эскадрон откажется от наступления, было нельзя. Передышка. Причем, непростая. Осиповцы затевали что-то. Разведка наша проверила подходы со стороны Московской и Куропаткинской, даже выезжала на Обуховскую. Ничего подозрительного не обнаружила. Значит, удар попытаются нанести здесь.
Мы ждали...
Маслов пробрался с другого конца баррикады ко мне и сказал:
— Слушай... Неужели так и помирать?..
Я посмотрел на него с досадой: зачем о смерти в такую минуту. Неуверенно ответил:
— Если придется, что ж...
— Так лучше вперед бросимся... И конец...
— Мы... А все, что за нами? Тоже — конец? Держаться! Приказ держаться, понял?
Никогда я не видел таким Маслова. Он и прежде-то не отличался мягкостью, а тут суровость будто сковала его, захолодила. Скажу ему — стань и иди! Пойдет. Один пойдет против вражьей цепи и ляжет, не вздрогнув. Только крикнет белякам напоследок что-нибудь злое, бросит прямо в лицо, ненависть свою выплеснет.
Приполз и Карагандян. Этот хоть и взволнован, но на лице какая-то неуловимая улыбка. Нет ее вроде, и губы сомкнуты, а отблеск ее в глазах ясно виден. Он что-то задумал свое, хитрое. Не терпится Карагандяну пустить в ход свою вторую и уже последнюю бомбу.
— Шугану, а? — спрашивает он меня. — С музыкой, а? — И выкладывает свой план: проберется дворами в тыл к белым, к месту, где они собрались под защиту глубокого крыльца, и ахнет гранатой в самую гущу. Ходы он уже разведал.
Я отклоняю затею. Вот-вот осиповцы начнут новую атаку. Надо встретить их на месте. Стоять до последнего. Возможно, мой довод звучал очень прозаично и не порадовал и, тем более, не убедил Карагандяна, но именно в сплоченности я видел нашу силу сейчас. Тогда он предложил другой план, более смелый: вместе с Плахиным обойдет банк и постарается пробраться ко второму полку. Устроит там заваруху. Может, найдет самого «диктатора», шуганет его бомбой...
Плахин, подобрав под себя ноги, жался к стволам карагача и слушал Маслова и Карагандяна. Меня слушал. Добрые синие глаза его лучились. Он принимал и жертвенную смелость Маслова, готов был стать рядом с ним под пули, и разделял фантазии Карагандяна — хоть сейчас мог пролезть через дувалы в тыл белякам. Он был другом и чужое умел считать своим. Мой приказ — стоять на месте — воспринял как необходимость, подчинился сразу. И я знал — будет стоять, возможно, даже дольше, чем все остальные бойцы.