— Холодно только, — поежился он, пытаясь размять застывшие ноги.
Холод, верно, леденил нас, пробирал до костей и избавиться от него не было никакой возможности. Впрочем, о холоде мы скоро забыли.
— Та-та-та-та...
Пулемет! От банка вдоль улицы полетел свинцовый шквал и прижал нас к земле. Тут уж мы побратались со снегом и морозом. Лица так и втиснулись в мостовую. Благо карагачи, они спасли нас от первых пуль. Теперь, когда беляки подтянули пулемет, отстреливаться стало во сто крат труднее. Голову не поднимешь. Режут свинцом все, что выглядывает из-за деревьев, каждую точку темную сбивают.
— Убрать «максимку»? — спросил меня Карагандян.
Я кивнул. Но это было лишь желание избавиться от бешеного огня. Знал, никто не в силах сделать такое, ни Карагандян, ни Маслов, ни любой из бойцов отряда. Просто мы страстно хотели действия, борьбы, а судьба предлагала нам лишь смерть. Подняться и принять свинец. И все же Карагандян пополз. Полз влево, к заснеженному арыку.
Не знаю, дополз ли он до пулемета, дополз вообще куда-нибудь. Это была наша последняя ночь. Последняя ночь вместе, в одном строю. Я увидел, как пошли от банка перебежкой осиповцы, и крикнул:
— Назад! Карагандян, назад!
Он или не услышал меня за треском пулемета, или уже не смог вернуться: свинец градом летел в нас, бил, вгрызался в деревья, скрежетал о камень мостовой, взвивал фонтанчики снега.
Мы должны были стоять на месте. Должны были остановить беляков.
— Огонь!
Я сам стрелял и требовал от отряда:
— Еще огонь!
Не знаю, как ребята под пулеметом умудрялись отвечать на мой приказ. Щелкали винтовки, и цепь осиповцев редела, рассеивалась. Беляки залегли, пережидая наш огонь, и снова поднимались, шли в атаку и снова залегали. «Максим» оказался уже у одного из крылец, шагах в трехстах от нас. Он совсем втиснул нас в мостовую.
— Плахин! — позвал я.
— Что?
— Проберись к Прудникову... Пусть торопится со своими бумагами...
Он понял. Встал... Эх, Плахин! Никогда-то не умел он беречься от пуль. Взяла. Сразу, в первую же секунду ожгла. И он качнулся.
— Ложись!
На что теперь ложиться. Он схватился рукой за плечо, согнулся. Но не упал. Пошел вдоль тротуара, ближе к деревьям. Пошел, наклонясь. Потом побежал. Побежал раненый.
— Стой, Плахин!
Не остановился, даже не повернул головы.
Наши товарищи из старого города, что ехали своим маршрутом к Жандармской слободке, примерно в три часа ночи наткнулись на вооруженный отряд.
Бабаджанов не имел приказа вступать в перестрелку, но пропустить мимо людей с винтовками не мог. Он перегнулся через седло, всмотрелся в незнакомые лица, спросил пароль. В ответ заругались. Площадно. И сразу же открыли огонь из наганов. Угодили в коней. Так, во всяком случае, решил Бабаджанов — лошади шарахнулись на тротуар, захрапели.
Расстояние между конниками и пешими было невеликим. Пока не пошли в ход винтовки, следовало принять решительные меры — или отойти в переулок, открытый справа, или кинуться на противника, тем более, что у Бабаджанова насчитывалось более ста человек, а по мостовой шагало примерно полсотни солдат. И он избрал второе. Пришпорил коня, с места взял в карьер, увлек за собой товарищей. Горячей лавиной покатились на пеших и, прежде чем те успели вскинуть винтовки, смяли строй, рассеяли беляков.
В первую минуту Бабаджанову показалось, что победа одержана. Но он имел дело с опытными вояками. Беляки укрылись в подъездах, за деревьями, и с колена стали отстреливаться.
С час пришлось повозиться с беляками, пока не выбили их из укрытий и не погнали на пустырек. Здесь человек тридцать окружили, отняли у них винтовки и наганы. Остальные разбежались. Отряд повел пленных к крепости.
Это было примерно в то время, когда мы отстреливались от осиповцев и еще надеялись на успешный исход боя. Бабаджанов слышал щелканье винтовок, доносившееся с Ирджарской, но стреляли в эту ночь всюду, и трудно было определить, где наиболее опасное положение, куда идти на подмогу. У ворот крепости его остановили патрули. Он передал им донесение о встрече с беляками и попросил вызвать коменданта Белова. Через несколько минут ворота отворились, и отряд вместе с пленными проследовал в крепость.
Белов обнял и расцеловал командира отряда. В эту тревожную ночь всякая встреча с коммунарами была трогательной и радостной. Какое-то неизъяснимое чувство братства и единства охватывало товарищей по оружию и делу. Все, кто считал себя революционером и был им по духу, понимали страшную опасность, нависшую над республикой, крепко сжимали руку друга, как бы говорили: клянемся бороться до последнего и, если надо, умрем за народное дело.