Кто уцелел ночью, тот пал на рассвете от руки осиповского палача Ботта. Он стрелял пьяный. Говорили, что он был пьян и от вина и от крови. Он мстил за страх, пережитый в чека в момент ареста. Фоменко он расстрелял сам. Палил в упор из нагана и рычал:
— Вот вам рабоче-крестьянская власть... Нате, получайте!
Неизвестно, был ли пьян Осипов в ту ночь. Были ли пьяны остальные главари мятежа, но подручные пили. Хмель придавал смелости. Ведь приходилось расстреливать тех, с кем еще вчера стоял в одном строю, называл другом, клялся в верности. Вино туманило мозг, будоражило кровь...
Разными дорогами и разными путями, именно путями, мы добирались до нашей рабочей крепости. Чаще всего приходилось идти глухими переулками, перележать через заборы, карабкаться в сугробах. И слушать. Слушать, нет ли вблизи врага. Стрельба еще продолжалась в центре города и в кольце ближних кварталов. На окраине было тихо. Лишь иногда вспыхивала перестрелка то у госпиталя, то на Куйлюке, то у железнодорожного моста в конце Пушкинской.
Гудка все не было. И молчание это вселяло в сердце тревогу — что там, в мастерских. Не захватил ли Осипов родной наш дом? Именно дом. Оттуда мы выходили и как люди, и как революционеры, о нем думали, в него возвращались. С мастерскими связаны были все наши помыслы о завтрашнем дне.
Когда я переступил железнодорожное полотно и увидел заводскую стену, на душе стало легче. Вот и дом. Часовые — свои ребята, по голосам узнаю́. Говорю пароль, вбегаю в калитку. Для меня она открыта — свой я здесь человек.
Для четырех часов утра в мастерских шумно. Возможно, уже было больше четырех. Во всяком случае, рабочие сходятся во двор, без гудка собираются. Меня, только что прибывшего из города, обступают, донимают одним и тем же вопросом: что случилось?
Как мог, объяснил. И не я один добрался до мастерских, появлялись вырвавшиеся из рук мятежников коммунары, они тоже рассказывали о событиях в городе. В штабе отряда я подробно изложил все, что знал — и о разгроме канцелярии начальника охраны города, и о захвате осиповцами главного управления милиции, и о расстрелах комиссаров во втором полку.
В шесть утра загудел гудок.
Бои с мятежниками начались этим же утром. Вернее, они продолжались. На Садовой с осиповцами дралась большевистская партийная дружина. Военный госпиталь под руководством коммунистов организовал оборону и не подпускал белогвардейцев к зданию. Не стихала перестрелка в районе вокзала. Из крепости делались вылазки курсантов военного училища. Рабочие собирали силы, чтобы нанести решающий удар по второму полку, где засел штаб мятежников. Большевики, ставшие во главе отрядов, требовали от Временного революционного совета, избранного на митинге после гудка, немедленных действий. Каждый, кто мог нести оружие, получил винтовку. Больной, опираясь на костыли, пришел в мастерские коммунист П. Ильясов. Он попросил оружие:
— Я еще могу стрелять, — сказал он члену совета Казакову. — Дай винтовку!
Не уговаривали, не убеждали коммунаров вожаки. Сами рабочие вставали на защиту Советской власти. Ненавистью к врагам горели сердца, мы знали, во имя чего боремся, верили в торжество нашего великого дела.
Левые эсеры, которые тоже находились в мастерских, заняли выжидательную позицию, пытались вести переговоры с контрреволюционной сворой, оттягивали момент наступления. «Не надо крови, — говорили они. — Поладим миром». Рабочие негодовали:
— С контрой никакого мира. Долой белогвардейскую нечисть!
В городе гуляла, кутила, бесчинствовала банда недобитых в Октябре буржуев, а мы должны были думать о благополучии; мятежники расстреляли почти все рабочее правительство, а их миловать? Нет! Нет и нет! Мы посчитаемся с контрой за все.
При мне в мастерские прибежал связной с запиской от Белова. Это был мальчик-узбек, плохо говоривший по-русски. Глазенки у него блестели от возбуждения и сам он весь сиял — понимал, что не простую записку принес рабочим. Да и нелегко было донести ее. Военная крепость охватывалась белогвардейцами со всех сторон конными разъездами и постовыми. Улицы наводнили отряды осиповцев. Каждого, кто встречался, допрашивали и обыскивали. Подозрительных или расстреливали на месте, или отводили во второй полк. А мальчонка пробрался, перехитрил постовых, сквозь пули пронес донесение коменданта военной крепости. Попадись оно в руки, узнали бы планы наши, и мальчишку бы хлопнули.
Рабочие долго мяли дружески связного, хлопали по худеньким плечам, хвалили. А он, счастливый, улыбался. Это было в конце дня, когда уже смеркалось, и город погрузился в холодную синеватую дымку. Мороз не спадал, а, кажется, усиливался. Ответ в крепость понесли две женщины-коммунистки — Смотрова и Троицкая. Временный революционный совет извещал о начале наступления на второй полк. Сообщал условный сигнал для совместного удара по мятежникам — три орудийных выстрела.