В семь часов утра 20 января этот сигнал прозвучал. Началась артиллерийская канонада. Из мастерских и из крепости били орудия по штабу мятежников.
Отряды пошли в наступление...
По прямому проводу
Наш взвод только что вернулся с Духовской улицы, где мы разогнали засевших в домах беляков. Привели с собой десяток пленных, сдали в штаб. Сами решили подкрепиться немножко перед готовившимся наступлением в районе Константиновской, на подступах ко второму полку. Каждая часть время от времени навещала мастерские, получала патроны, обедала, отогревалась. Жены рабочих организовали тут же у цехов кухни и готовили горячую пищу для бойцов. Мы похлебали картофельного супа, заправленного луком, пожевали хлеба — выдали нам по четверти фунта на человека. Пошли в кузницу погреться, пока штаб уточнит время и место удара по второму полку.
Артиллерия продолжала работу, посылала осиповцам гостинцы, и под этот грохот мы отдыхали в кузнице. Видимо, в полдень предстояло жаркое дело. Штаб собирал силы для решающего удара по контре. Дважды я заглядывал в контору, где сидели члены Революционного военного совета. На меня не обращали внимания. Только когда спросил, скоро ли, ответили сердито: «Приказ будет дан в назначенное время». Я вернулся к ребятам. Стали ждать...
Ждали недолго. Прибежал Глухов — мой товарищ по мастерским, — возбужденный, торопливый. Я сразу решил — есть приказ, и, не услышав еще слов Глухова, а только поняв, что он за мной явился, скомандовал:
— Стройся!
— Погоди, — остановил меня Глухов. — Тебя одного вызывает Казаков.
Одного, так одного. Решил, получу распоряжение, и мы выступим.
В штабе сидел Аристарх Андреевич Казаков. В шинели, как и все, хотя и не был военным. Без шапки. Лоб огромный. Прежде лоб и видишь. И еще глаза — цепкие, прямые, с мыслью торопливой. Остальное позже примечаешь. Остальное оживает, когда заговорит: усы широкие задвигаются над губой, и бородка поднимется клинышком. Весь он свой. К нему никакое другое определение не подходит — наш железнодорожник. Когда мятежники убили членов правительства и захватили на какое-то время власть в Ташкенте, его избрали мы своим представителем в Реввоенсовет. Казаков не покидал поста своего в эти трудные и тревожные для дела революции дни. Несчастье за несчастьем валилось на наши головы. Нынче утром стало известно о новой провокации белогвардейцев. Со стороны Кауфманской станции ожидался подход целой кулацкой армии в помощь предателю Осипову. Тысяча человек! Подумать только!
Реввоенсовет обсуждал сложившееся положение. Меня вызвали, когда вопрос был почти решен и предстояло действовать.
— Со взводом будешь сопровождать товарища Оранова, — сказал Казаков.
Не знал еще я, куда сопровождать и зачем, но ответил коротко:
— Готов.
Позже, шагая за командиром батареи — Оранов был командиром батареи Первого революционного отряда, — я дивился приказу: на станции тысяча человек, а мы едем на встречу с одним взводом. Понимал, конечно, что бойцов больше нет, все в городе бьются с беляками, но все же — тридцать человек против тысячи! Однако полагал, что коль скоро возглавляет операцию Оранов, возможно придадут группе орудия. Ошибся. Подали состав из десяти вагонов и восьми платформ и погрузили лишь мой взвод. Возглавляли эту боевую операцию три человека — Оранов, Глухов и я.
В служебном вагоне, где мы трое устроились в качестве штаба, дело прояснилось для меня. Прояснилось, но не стало проще и, тем более, легче.
Рано утром, оказывается, с Кауфманской по прямому проводу позвонили на станцию Ташкент и вызвали комиссара мастерских Агапова. Упоминать фамилию этого предателя не хочется. Противно! Ночью еще арестовал его Реввоенсовет. Разоблачил себя Агапов. Когда осиповские лазутчики подошли к мастерским, то потребовали Агапова. Принесли своему сообщнику приказ от Осипова — открыть ворота, впустить в рабочую крепость мятежников. Случись такое, задушили бы беляки революционный центр Ташкента, голыми руками взяли бы нас. Сейчас Агапов и техник Попов сидели под охраной. Оба признались в своей преступной связи с заговорщиками. И вот Агапова-то вызывали по прямому проводу с Кауфманской.