Все это он изложил, когда мы пролетали 54-й разъезд, сигналя гудком. Изложил и больше не возвращался к операции. Стоял у окна и смотрел на заснеженные сады, бегущие мимо, на играющую белой морозной пылью поземку. Только когда стали подъезжать к Кауфманской, отпрянул от окна. Оглядел нас придирчиво — шинели, шапки, ремни. Мне сказал:
— Ты офицер.
Я не раскусил сразу. Удивленно поднял глаза на Оранова. Он повторил:
— Подпрапорщик. Командовал взводом в Гродненском полку. Бывал в тех краях?
— Если надо, бывал...
— Всё.
Сам Оранов перепоясался. Задвинул кобуру пистолета далеко назад, как делали обычно строевые офицеры. Расправил большие пушистые светлые усы, чуть-чуть подкрутил кончики.
Паровоз стал сбавлять скорость. Близко станция. Невольно каждый из нас потянулся к окну, чтобы увидеть собственными глазами «армию» Мацкевича.
Народ. Народ... Все вокруг заполонено людьми, одетыми в полушубки, телогрейки и поддевки. За станционным зданием словно базар — сани, лошади, запряженные и распряженные, с торбами на мордах, жующие сено. Полумирный табор. Именно полумирный, потому что среди этих сбившихся к путям крестьян нет-нет да и мелькнет военная папаха и дуло винтовки, сверкнет молнией штык. А то прогарцует всадник в казачьей шинели, с карабином через плечо.
Просигналив у стрелки, наш состав с грохотом покатил к перрону. И тут все белое ополчение засуетилось, задвигалось, потекло через двери и в обход здания на пристанционную площадку. Море полушубков. Кто-то, на самом перроне, замахал руками, осаживая толпу. Но интерес к нашему поезду был настолько велик, что никто не послушал окрика, и в какие-нибудь несколько минут полушубки залили перрон, плотной стеной отгородили здание от путей.
Поезд уже останавливался, когда я увидел группу офицеров, окруженную крестьянами. Их было человек пятнадцать-двадцать. Все в белых и черных казачьих полушубках, только один в шинели и папахе. С шашкой на ремне через плечо. Он придерживал ее рукой за эфес и смотрел хмуро на состав, замирающий у перрона. Все остальные весело улыбались, махали рукавицами. Обладатель шинели не разделял общего восторга и лишь удостоил долгожданный эшелон сухим и холодным взглядом. Из-под серых бровей, припорошенных сединой, смотрели черные глаза. Их я сразу почему-то приметил и насторожился. Не добро источали они. Матерый волк. Его нелегко взять, если даже прикинешься преданным гвардейским служакой и изобразишь на лице верность самому царю-батюшке.
Перед тем, как отворить дверь вагона и выйти в тамбур, я глянул на Оранова — готов ли наш командир батареи к сражению, не передумал ли в последнюю минуту и не изменил ли свой план. Нет. Спокойно ждет, когда я отворю дверь. Все трое вступаем на площадку. Впереди Оранов, за ним Глухов, я сзади. Состав уже застыл у перрона, и мы слышим отчетливо, как пошикивает паровоз, сдавая пар, как приглушенно шумит толпа, встречающая нас. Последняя минута перед боем. Да, перед боем. И еще каким!
Офицеры оттеснили все же мобилизованных, и те, отступив на несколько шагов, возбужденно гудят:
— Оружие! Давай оружие!
Разгоряченная, взбаламученная толпа. Это похуже дисциплинированной и хорошо обученной вражеской военной части. Там слушают командира и подчиняются приказу. С солдатом можно говорить, можно объяснить ему, что к чему. А тут хаос. Стоит только бросить искру, и заполыхает пожар страстей. Всё сомнут, всё растопчут. Беляки ложью и провокацией взвинтили кулачье и теперь надеялись, что лавина покатится в Ташкент, задушит Советы.
— Оружие давай!
Не просьба, а требование. С угрозой.
На секунду Оранов застыл в дверях. Принял и требование, и угрозу кулачья. Принял, как порыв ветра. Устоял. Оглядел толпу. Поднял руку:
— Господа! Оружие с нами.
Голос его накрыл шум толпы. Каждый услышал слова Оранова, и они пришлись по душе.
— Урра! — загремели на перроне. — Даешь оружие!
Меня покоробило обращение Оранова к белякам — господа. Но другого слова тут, пожалуй, не подберешь. Слово, которое сразу бы сблизило нас, сняло настороженность, явилось своеобразным мандатом. Во всяком случае, нас приняли за своих.
Офицеры заторопились к служебному вагону. Первым шагнул седоватый мужчина в папахе. Теперь, через плечо Оранова, я хорошо разглядел его. Да, он был хмур, озлоблен. На лице недовольство. Глаза с морозцем, который пробирал, заставлял ежиться, лишь только встречался взглядом с ними. Меня этот офицер насторожил. Он раскусит нас. Наверняка учует, кто к нему пожаловал. Мысленно я уже соединил его с фамилией Мацкевич, ставшей известной нам по переговорам по прямому проводу. Он вел себя, как главный. И даже по тому, как шел к вагону, можно было заключить, что именно ему уготована роль представителя «крестьянской» армии в штабе Осипова. Все суетились, а капитан Мацкевич двигался спокойно. Сопровождавшие чуть отставали от него, подчеркивая этим свое подчиненное положение.