Но для нас другого пути нет — только через Кауфманскую в Ташкент.
Летим...
Я сел на полку рядом с Янковским. Все же нет доверия этому поручику. Вдруг выкинет какой-нибудь фокус. Курим. Он попросил цигарку. Пусть дымит.
— Полосатый? — спросил я, когда он затянулся несколько раз и как будто успокоился.
— Что?!
— Кличка у тебя такая — Полосатый.
— Не понимаю.
Я объяснил. Напомнил поручику о банде Штефана. Вначале он пожимал плечами, недоумевал, удивлялся, потом махнул рукой.
— Какое это теперь имеет значение?
— Прямое.
— Как то есть?
— Штефан добывал оружие для таких вот дел, — я показал на сидевших у стены офицеров. — Для мятежа. Для убийства наших комиссаров. Вы расстреляли в ночь под крещение коммунистов!
Янковский оробел:
— Не я.
— Твоим оружием. И банду собрали на Кауфманской, чтобы в крови утопить революцию...
Кулаки мои сжались в злобе. Так бы и шарахнул этого поручика. Он понял. Опустил голову.
— Мало что хотели! Не вышло.
— Ни у кого не вышло, — согласился я. — Зря только мутили воду. И Осипов, и остальные... Ну, ничего, посчитаемся за все. Разом.
Поезд мчался так стремительно, что вагоны качало. Тряслись стекла и двери. Казалось, вот-вот состав слетит с рельс и покатится под откос. Мы все держались руками за полки, за упоры, за ремни оконных рам. Сахаров выжимал из локомотива все, что мог. Не помню, приходилось ли мне когда-нибудь еще ездить так быстро. Нас всех обуяла тревога. Было безумием доводить до такой скорости поезд. Вокруг все грохотало, гудело, скрипело. Скрипели двери, скрипели полки, весь корпус вагона стонал, надрывался от непосильной нагрузки...
— Где Антонина Звягина? — спросил внезапно Янковский. Спросил меня, как старого знакомого. И посмотрел так, будто надеялся услышать приятную весть.
— В тюрьме.
Он замахал обеими руками:
— Нет, нет. Не может быть! Ее освободили в первую же ночь... Мне обещал Цветков... Лично обещал...
Наверное, Янковский был прав. Осиповцы выпустили всех заключенных часа в четыре утра, когда захватили город. Но я не хотел укреплять надежды поручика, не хотел его радости. Обрезал грубо:
— В тюрьме она. И всем вам место за решеткой.
Комочков вмешался в разговор.
— Кому за решеткой, а кому и у стенки... — И так посмотрел на поручика, что тот разом сник.
Добрый Башинский успокоил Янковского:
— Там разберутся. На что угрозы. Революция определит каждому место по его заслугам. Если не виновен, так и отпустят. Я так думаю...
Дежуривший в тамбуре Глухов вернулся:
— Выходим на стрелку...
Лицо бледное, глаза горят тревогой. Понимает, как важно нам проскочить на свободный путь.
Мы все, затаясь, стали слушать гул колес. Ждали знакомого перестука на стрелке. Думали о Сахарове. О нашем машинисте. От него теперь все зависело. От удачи. Если сбавит ход, значит, попали на боковую ветку или в тупик. И тогда придется драться. Драться против тысячи.
Какие-то минуты. Уже секунды. Сахарову с хвоста — паровоз шел сзади — не видно ничего. Ведет машину вслепую. Летит в неизвестное.
Я выглядываю. На перроне толпа. Встречают нас. Машут руками. Орут. Что, не слышно. Да и какое это имеет значение.
Трах-тах-та... Стрелка! Мчимся по прямой. Сахаров выжимает последнее из локомотива. Грохот. Свист ветра. Невыносимая качка. Вагон бьет, как в лихорадке. Скорость дьявольская.
— Пулеметы к бою! — командует Оранов.
Излишняя предупредительность. Пулеметчик давно ждет приказа. Прижался к стенке тормозной площадки — ему там бедняге не сладко, окоченел — и глядит настороженно в мою сторону. Я на переходном щите, что обрывается над буфером. В лицо бьет знобкий, нетерпимо колючий ветер. Кричу:
— Потапов!
Он кивает.
— Махну рукой, дашь очередь... Первую над головами.
Потапов снова кивает. Понял.
Перрон. Ясно видны лица беляков. С удивлением и испугом смотрят на мчащийся мимо поезд. Некоторые вскидывают руки, словно пытаются предупредить, остановить, спросить о чем-то.
И вдруг засуетились, забегали. Из третьего вагона, где сидит с неисправным пулеметом наш парень, вырывается красный флажок. Маленький, сделанный из нарукавной повязки. Трепещет на ветру. Вьется. Горит.
В служебном крик. Глухой, обрывающийся. Вбегаю. Комочков кулаками садит по спине поручика. Тот, захлебываясь, вопит: