— Братцы! На выручку, братцы!
Увидел станцию и решил дать сигнал своим сообщникам. Башинский обхватил голову Янковского своими костистыми руками и зажал рот.
— Врешь, ваше благородие, этим братцам самим выручка нужна...
Я остался в дверях. Над грохотом колес звучит густой бас Оранова:
— Должен предупредить вас, господа. Всякая попытка к провокации — бессмысленна... В конечном счете, время военное. Сами понимаете... — И он вынул из кармана шинели наган. — В общем, не советую...
Повернулся ко мне:
— Поручика расстрелять... Немедленно!
Я замешкался. Приказ был ясен до предела, но выполнить его сейчас не мог я. Состав проходил станцию. Самое опасное место пути.
— В тамбуре, — пояснил с недовольством Оранов.
Не ко времени я замешкался. Ни отменить, ни пересмотреть приказ в чрезвычайной обстановке нельзя было. Летели секунды. Они решали все.
— Комочков и Башинский! — позвал я.
Они поняли. Подхватили поручика и толкнули его в тамбур. Я пропустил их троих. Вынул из кобуры наган. Захлопнул дверь.
Поезд мчался по-прежнему со свистом и грохотом. На площадке все тряслось. Звякала плита перехода — ее ударял оборвавшийся болт.
Янковского поставили лицом к двери.
Я никогда никого не расстреливал. Стрелял просто. Стрелял много. Часто руки были задымлены пороховой гарью. Но не расстреливал. Это совсем другое. Сердце отчего-то захолодело, и под ложечкой стало сосать. До тошноты...
Если бы стрелял Комочков или Башинский! Однако они стояли и глядели. Ждали меня.
— Вот, господин хороший, — извинительно проговорил Башинский. — Не кричал бы, сидел бы тихо...
Совсем не нужные слова. До нелепости наивные. Будто дело шло о легком наказании. А тут смерть.
Беляки бежали с перрона. Торопливо садились в сани, взбирались на лошадей. Гнали кнутами, хворостинами. Тут я вспомнил о пулемете. Вспомнил о Потапове. И махнул рукой.
Заполыхал ствол. Застучал грозно, раскатисто пулемет. Очередь. Вторая.
Батюшки! Врассыпную кинулись беляки. Погнали лошадей в степь. Армия капитана Мацкевича удирала.
— Еще, Потапов!
Не жаль было патронов. Хоть и впустую били — в воздух. Но результат тот же — разили врага. Бежал он в панике.
— Жарь, браток!
Станция позади. Мелькнула и исчезла водокачка. Пролетели навесы для хлопка. Отстучала выходная стрелка. Вынеслись на простор.
Теперь в — Ташкент! В Ташкент, где идут бои, грохочут орудия. Где революционные рабочие громят контру!
Мороз забылся. К черту все! Жарко даже стало. Скорее! Скорее!!!
Одна досада на сердце...
Стоит лицом к двери поручик и ждет своей участи.
Снежный поход
Горы. Горы... Под облака уходят вершины. И все в саване. Голубом, синем, фиолетовом. Когда солнце пробивается сквозь тучи и оно падает на снег — глаза слепятся от нестерпимой белизны. Мириады осколков горят на склонах.
Мороз не спадает. Какое-то наваждение. Хоть бы немного тепла. Подобрела бы природа, наконец. Сколько можно жечь нас стужей.
Осипов уходит. Замученный погоней, истерзанный, измотанный, он ползет по горным тропам, вязнет в снегу. Именно ползет, потому что над обрывами, когда стежка сливается с краем и вот-вот сгинет под ногой, а снег по колено, идти во весь рост нельзя. Приходится карабкаться, разгребать рыхлый, готовый осыпаться наст. Кони держатся на пределе. Каждый шаг дается с неимоверным трудом.
Но все-таки уходить легче, чем настигать. Осипов избирает тропу, петляет по ней, кружит, а мы мучаемся, гадаем, ищем, натыкаемся на снежные завалы, на непроходимые ущелья. Однако след не скроешь — он ведет нас. Лишь иногда осыпь — тронутый вверху снег — ляжет на тропу, ветерок сравнит вмятины, почистит, будто никто и не ступал здесь. Вначале мы обманывались, теряли ориентир. Но скоро научились понимать, где наст, а где свежий покров.
Шли следом за бандой Осипова, уже поредевшей, таявшей буквально на глазах. В кишлаках и отдельных юртах он оставлял своих сообщников, оставлял больных, обмороженных, умирающих. Некоторые сами бросали главаря, отбивались от цепочки, сворачивали с тропы. Не всегда для них это оканчивалось удачно. Слабели в пути, падали, замерзали. Трупы. Трупы окоченевшие, скорченные устилали горную дорогу. Вот она, расплата за измену, за вероломство, за черную ложь, которой опутали народ эти контрреволюционные выродки...
Еще неделю назад они справляли кровавое крещение. Бесновались во втором полку, терроризировали город. Убивали каждого, кто хоть отдаленно был причастен к советской власти. Даже мозоли на руках, задымленное лицо являлись уликой против человека — значит, рабочий, значит, против буржуев — к стенке его. Свирепствовали, покуда не объединились пролетарии, не пошли во главе с большевиками против контры.