Беглецы подтащили к двери пару табуретов, и, забравшись на них, Казанова велел Бальби лезть первым. Длинный тощий монах вытянул руки и просунул голову и плечи в отверстие. Казанова поднял его сначала за талию, потом за ноги и помог ему пролезть в соседнее помещение. Вслед он передал узлы с одеждой и веревками, поставил на два табурета еще один, забрался на него и просунулся по пояс в проделанную им дыру. Бальби принял его на руки и протащил сквозь нее. Это стоило Казанове разодранных штанов и кровоточащих царапин на ногах.
Они спустились на два лестничных пролета вниз и очутились в галерее, которая вела к массивным дверям в начале знаменитой лестницы Исполинов. Однако эти двери — главный вход во дворец — были заперты, выломать их можно было только топором.
Со смирением, на взгляд Бальби, совершенно циничным, Казанова опустился на пол.
— Я сделал все, что мог, — произнес он. — Сейчас только небо или случай могут помочь нам. Я не знаю, может быть, сегодня по поводу праздника Всех Святых во дворец придут убирать, или это будет завтра. Как только кто-нибудь придет, я тотчас же кинусь в открытую дверь, и вам лучше бы последовать за мной, рели же никто не придет, я отсюда не двинусь, и, коли умру с голоду, так тому и быть.
Эта речь привела монаха в ярость. Он начал оскорблять Казанову страшными словами, называя его безумцем, совратителем, мошенником, лжецом. Казанова не стал унимать эту вспышку злобной глупости. Пробило шесть часов. Ровно час назад они покинули чердак.
Бальби в своем красном фланелевом жилете и светло-коричневых кожаных штанах вполне мог сойти за крестьянина, но Казанова, в разодранной одежде, пропитанной кровью, разумеется, мог вызвать подозрение. Он разорвал носовой платок, перевязал раны и переоделся в свой летний камзол из легкого шелка, который, впрочем, в этот зимний день выглядел нелепо.
Как мог, он причесал свои густые темно-каштановые волосы, надел пару белых чулок и натянул на себя три кружевных рубашки. Свой прекрасный шелковый плащ он отдал Бальби, на котором тот смотрелся как украденный, во всяком случае, явно с чужого плеча.
Нарядившись таким образом и украсив свою шляпу гербом Испании, он открыл окно и выглянул наружу. Его тотчас заметили какие-то бездельники во дворе, которые решили, что его по ошибке заперли там со вчерашнего вечера, и пошли сказать об этом привратнику. Между тем Казанова, встревоженный тем, что дал себя обнаружить, и еще не зная, как это поможет ему в дальнейшем, отошел от окна и сел подле разгневанного монаха, который разразился новыми оскорблениями в его адрес.
— Ни слова больше, — сказал ему Казанова, — просто делайте как я, иначе неминуемо погибнем мы оба.
Спрятав зубило под одеждой, но держа его наготове, Казанова стал рядом с дверью. Она открылась, и привратник, пришедший один и без оружия, остолбенело уставился на него.
Казанова без промедления воспользовался его оцепенением. Ни слова не говоря, он быстро шагнул через порог, в мгновение ока сбежал по лестнице Исполинов, пересек маленький дворик, домчался до канала, впихнул Бальби, который следовал за ним по пятам, в первую попавшуюся гондолу и вскочил в нее сам.
— Едем в Фузине, и быстро, — приказал он. — Позови еще одного гребца.
Все было готово, и мгновение спустя гондола уже скользила по волнам канала. Одетый не по сезону, сопровождаемый Бальби, который выглядел еще более нелепо в пестром плаще и без шляпы, Джакомо решил, что его примут за шарлатана или астролога.
Гондола проследовала мимо здания таможни и вошла в канал Гиудекка. На полпути Казанова высунул голову из маленькой кабинки и обратился к гондольеру на корме:
— Мы доберемся за час до Местре?
— Местре? — переспросил гондольер — Вы же сказали мы едем в Фузине.
— Нет, нет, я сказал, в Местре. По крайней мере я собирался это сказать.
И гондола направилась в Местре, гондольер был готов везти его высочество хоть в Англию, если бы тот пожелал.
Солнце поднималось над горизонтом, и вода приобретала опаловый оттенок. «Утро было чудесным», — пишет Казанова И я подозреваю, что в жизни этого дерзкого, но изысканного мошенника не было более чудесного утра, чем это, потому что он вновь обрел свободу, которую ценил как никто другой в целом мире.
Мыслями он был уже далеко за границами Святейшей Республики, нетерпеливо стремился туда и вскоре оказался там, где хотел, несмотря на все превратности судьбы и приключения, которые, однако, составляют отдельный рассказ, ничего общего не имеющий с этой историей побега из Пьомби и цепких лап Священной Инквизиции.