— Я опоздал, капитан, — Антону надоело свирепое многозначительное молчание, — по самой неуважительной и прозаической причине — проспал.
— Так-то он относится к обязанностям члена правительства, — немедленно покатил навстречу Антону, как резиновые мячики, чтобы он, значит, разозлился, наступил и упал, слова Гвидо. — Проспал. Был сильно занят ночью. Чем?
— Вероятно, составлением планов по дальнейшему расширению и углублению программы реинсталляции справедливости в жизнь, — мрачно, как не смазанные клещи, проскрипел Николай. Рубленое его лицо казалось застывшим, как у трупа. Как будто Николай пожаловал на заседание кабинета министров прямиком из могилы. Только глаза светились неугасимой ненавистью. Антону показалось — застрели он сейчас Николая, закопай по новой в землю, ненависть в глазах не потухнет, расплавит землю, встанет в воздухе двумя иглами-лучами.
— Тебе нечем жить, старик, — ответил ему Антон. — Ты способен только ненавидеть и пить кровь. Это скучно и непродуктивно.
— Допустим, — подобие улыбки косо прорезало рот Николая, — насчет ненависти ты прав — ненависти к врагам свободы, демократии и акционерного капитала. Насчет того, что мне нечем жить — не буду спорить, это к делу не относится. Частная жизнь граждан священна и неприкосновенна, она охраняется Конституцией. Но вот насчет крови — нет! Пьешь кровь, ешь человеческое мясо — ты, реинсталлятор! Ладно бы ел и пил один — в этом случае тебя бы отдали под суд как преступника, нарушающего права человека. Твое преступление куда более ужасно и масштабно — ты превратил в людоедов население целого города! Рабочие, женщины, дети, нищие, бомжи и акционеры — все они отныне людоеды! Вот единственный и неоспоримый итог твоей проклятой реинсталляции! Не справедливость ты реинсталлировал в общественную жизнь, но массовое людоедство!
— Ты бредишь, старик! — Голос Антона звучал искренне и возмущенно, однако край сознания был задет. Картина понимания разворачивалась быстро и страшно, подобно отравлению, ядовитому химическому затемнению в атмосфере, когда солнце исчезает так, что, кажется, и не было никогда никакого солнца. Лицо Антона еще хранило гордое презрение, но чудовищная истина, как танки в город, уже входила в его сознание, окончательно уничтожая это самое сознание.
Старый разбойник Николай был прав. Недостающая деталь как бы нарядила неясные подозрения и опасения в одежды истины. Виги и Флориан могли кормить толпы голодных, озверевших людей только… человечьим же мясом! «Подобное усугубляется подобным», — вспомнил Антон прочитанное в библиотеке. Он был слишком занят, слишком стремился проникнуть в компьютерную реальность, иначе не упустил бы из виду реальность помпитов.
Это было кощунственно, чудовищно, но Антон испытал чувство… облегчения. Он и раньше был готов принять смерть, но сейчас персональная его смерть, похоже, обрела черты какой-то высшей логики и законченности. Его вина абсолютна и всеобъемлюща. Смерть — слишком легкое искупление.
Зато его не будут пытать. Зачем его пытать? Он легко, как во сне, как от передозировки, соскользнет в небытие с умиротворяющим осознанием справедливости и одновременной ничтожности в сравнении с содеянным приговора. Лицо Антона вдруг сделалось горячим. По нему текли слезы — слезы долгожданной свободы.
— Если это так, — произнес Антон, — мне не может быть ни оправдания, ни снисхождения. Я достоин смерти. Прошу вас, господа члены правительства, отдать приказ о моей казни немедленно. Я готов принять любую смерть.
— Тем более, капитан, — довольно добавил круглый резиновый Гвидо, — ты сам говорил, что приговор ему вынесен, только отсрочен. Теперь можно с чистой совестью привести в исполнение.
— Как всегда спешишь, многоуважаемый Гвидо, — бесстрастно возразил Ланкастер. — Случай представляется мне крайне интересным и нетипичным. Как можно казнить человека, тем более министра культуры, даже не объяснив ему сути проступка, не выяснив всех обстоятельств дела, наконец, не выслушав его комментариев?
— Если старик сказал правду, мне нечего комментировать, — быстро отозвался Антон. Отсрочка его не устраивала.
— Правду, — подтвердил капитан. — К сожалению. А может, — вдруг расхохотался, — и не к сожалению… — Безумный хохот гремел в тишине зала, как прелюдия к чему-то еще более безумному.