— Я должна была умереть уже раз сто, — сказала Елена. — Как тяжело возвращаться, чтобы… снова и снова. Мне кажется, я уже искупила все свои грехи.
Антон молчал, не вполне понимая, о чем она.
— Знаешь, почему воняет в комнате? — спросила Елена. — Не потому, что я делаю под себя. Там в мешке шкуры. Не успела высушить. Пошел дождь, я убрала, чтоб не мокли, и… забыла.
— Потом досушишь. Хочешь, вынесу? — предложил Антон,
— Не досушу, — покачала головой Елена.
— Почему?
— Потому что я туда, — кивнула на дверь подвальчика, — не вернусь.
— Останешься здесь? — усмехнулся Антон. — На свежем воздухе?
— Не совсем здесь, — сказала Елена. — Там, за деревом…
Антон посмотрел, куда она показывала, увидел небольшую аккуратную яму. Дело шло к осени, дно ямы было выстлано желтыми и красными листьями. Красных было больше. Антон вспомнил, что красный — любимый цвет тоталитаристов-коллективистов, растапливающих, по мнению Золы, пламенными задницами льды Антарктиды.
— Моя могилка, — объяснила Елена, хотя можно было не объяснять. — Давно присмотрела. Местечко сухое и высокое. Весной не зальет. Прости, не успела закончить. Отсюда, значит, пойду… — Замолчала.
— Куда? — вздохнул Антон.
— Как тебе объяснить… Был такой ученый-философ Федоров, один из профилей на нашем знамени — его. Суть его учения в том, что рано или поздно все мертвые воскреснут…
«То-то живые обрадуются! — подумал Антон. — Особенно когда воскресшие мертвые захотят жрать!»
— Все воскресшие и живые коммунисты соберутся на последний съезд КПСС. Интересно, какой он будет по счету?
— И больше съездов не будет?
— Зачем? Воскрешение мертвых — последний и завершающий этап восстановления справедливости. Только в зал делегатов меня не пустят… — Может, это только показалось Антону, но в глазах Елены блеснули слезы. — Ничего, — всхлипнула она, — посижу в зале для гостей!
— Это какой зал нужен, чтобы поместились все воскресшие и живые коммунисты… — усомнился Антон.
— Он уже строится на Южном полюсе во льдах, — сказала Елена.
«А где, интересно, соберутся воскресшие поборники свободы и демократии? — подумал Антон. — На дне морском?»
— Чьи еще профили на вашем знамени? — вспомнил о двадцати бородачах Антон.
— Их шесть. Про Федорова я сказала. Трое не представляют большого интереса. Последний — Кунгурцев. Его заставили отрастить бороду, чтобы он как подобает смотрелся на знамени.
— Чем же он обессмертил свое имя? — полюбопытствовал Антон.
— Он научно доказал, что повышенное стремление к свободе и демократии есть всего лишь психическое отклонение, что чем сильнее в человеке психическая, сексуальная, да какая угодно патология, тем неудержимее в нем тяга к свободе и демократии, вернее, к тому, что он под этим понимает. Многие люди одержимы комплексом разрушения. Отстаивание идеалов демократии для них — возможность реализовать свой комплекс. У других людей преобладает комплекс созидания. Эти люди не дают окончательно пропасть миру. Открытие Кунгурцева заключалось в том, что демократия — это не болезнь общества, как считали раньше, но массовое психическое расстройство людей. Что-то вроде социального бешенства. Но его не за это поместили на знамя. Он разработал универсальный метод лечения, создал вакцину, вызывающую иммунитет… Мы теряем время, — губы у Елены сделались синими, черты лица заострились, заледенели. — Вот сейчас опять… Неужели ты не понимаешь, каждый приступ — моя смерть, но проклятое сердце не дает… умереть. Это скучно, а главное, очень больно… Его надо остановить. Оно у меня неживое — искусственное, с микроскопическим ядерным реактором. Ты слышал, чтобы живое сердце стучало, как часы? Антон не слышал, но поверить не мог.
— У меня было очень больное сердце, — продолжила Елена, — мне поставили искусственное. У нас лечат любые болезни. Люди должны жить вечно. Смерть — несправедливость. Так у нас считают. Разрежешь вот здесь, — показала место на груди, — на сердце две кнопки — белая и красная, их надо нажать одновременно. Ядерный реактор будет заблокирован, в кровь вольется аварийный запас лекарств, через час сердце остановится, я умру спокойно и без мучений, как засну… — На лице Елены сквозь страдание проступило блаженство. — Этот час я буду в полном разуме. У тебя есть острый нож?
При Антоне был чудовищный — с зазубринами, чтобы вырывать кишки, — тесак Омара.
— Им можно рубить дрова и копать землю. В человеке нет такого запаса жизни, — поморщилась Елена. — Он хоть острый?