Я могу разорвать им глотки, пока они спят! – думала она, и чувство собственной власти кружило ей голову. Она была ошеломлена собственной силой. Она купалась в собственной жажде насилия. Ей хотелось выть, но она молча кралась по тропинке, ведущей к лесу, ступая осторожно, чтобы не издавать ни звука. Где-то на задворках ее сознания тек холодный лесной ручей, и она думала о его ночной прохладе и мощном, беспощадном потоке. Она ощущала близость с этим ручьем.
В лунном свете она наблюдала ночную жизнь, прежде скрытую от ее чувств. По листьям ползли жуки, высоко в ветвях щебетала птица. Под деревьями и старой листвой пробиралась к мыши змея, и воздух рядом с ней чуть колебался. Ночь шелестела и урчала, сам лунный свет, казалось, вибрировал и возвращал к жизни все предметы до единого.
Она застыла, увидев у тополя кролика. Шерсть на ее шее встала дыбом, она обнажила зубы. Подняла и опустила одну руку, следом вторую. Ее движения, медленные, выверенные, стали почти механическими. Она хотела быть тенью, трепетавшей и порхавшей в лучах света.
Кролик повел носом, ухом, и прыгнул в темноту. Все мускулы ее тела напряглись и взорвались движением. Она бросилась за зверьком в кусты и ухватила его за заднюю ногу, прежде чем он успел исчезнуть в зарослях шиповника.
Она впилась ему в шею зубами, и маленький зверек выдохнул ей в рот. Она бешено затрясла его телом туда-сюда. Ее глаза загорелись, она швырнула кролика на землю, чтобы увидеть, будет ли он шевелиться, подняла с земли, вновь затрясла.
Мускус его страха! Тепло его крови!
Податливость его черепа, который она размозжила зубами!
Она несла мертвое животное во рту сквозь ночь, пока не оказалась за своим домом, в самом дальнем углу лужайки, где вырыла неглубокую яму, чтобы закопать там это существо, свое сокровище, свою добычу.
Потом она прошлась по лужайке, чувствуя запах того места, где ее сын лежал в траве, его путь от двери до лужайки, места, где его руки коснулись синего шара, все еще лежавшего сбоку от дороги. Она почувствовала запах грязи и автомобильных шин. Она почувствовала запах ступенек, где кошка любила сидеть на солнышке, понюхала дорожку, по которой кошка выходила во внутренний дворик, и проследовала по запаху к своему любимому месту под яблоней. Там особенно остро ощущались запах ранеток и призрачные ароматы бурундуков, белок и птиц. Она каталась по траве, собирая на себя все эти запахи, и стонала от радости, а потом пошла к компостной куче и маленькому саду камней, где она любила сажать весенние цветы, где был ее запах, ее человеческий запах – она сразу его узнала.
Если бы она только знала, в чем нуждалась все это время – больше, чем в медицинской помощи и психотерапии, больше, чем в способности выбрать счастье или изменить свое отношение, – в том, чтобы вонзить свои острые зубы во что-то живое, истекающее кровью, и почувствовать, как его сущность истощается, пока оно не станет просто гниющим неподвижным предметом!
Нет, у нее не дефицит железа, не вспышка истерии. С ней все в порядке. Ей нужна была только одна ночь. Одна ночь насилия, вот и все. Одна ночь, в которую она не будет заботиться о том, что о ней подумают, сможет гадить, куда ей заблагорассудится, не принадлежать ни одному живому существу и быть только телом, которое движется в темноте, тенью, призраком самой себя, подчиняться лишь приказам этого тела.
Уставшая, она свернулась клубочком в траве и уснула.
Голая и мокрая от росы, утром после своих полуночных приключений она проснулась с чувством ошеломляющего довольства собой, до сих пор неизвестного матери – или, лучше сказать, Ночной Сучке. Солнце озаряло город, заливало задний двор чистым, ровным светом. Каждая травинка блестела. Каждая птица пела.
Она отлично выспалась, хотя пролежала под яблоней всего несколько часов. Ее тело ощущалось сильным и живым, и она нисколько не замерзла, хоть и спала голая. Она полностью проснулась, как не просыпалась с тех пор, как родился сын, – не чувствовала ни тяжести, ни вялости, лишь прилив энергии и, может быть, даже желание совершить утреннюю пробежку, которую не совершала ни разу в жизни.