Она взмокла от стыда. Потела, тяжело дышала, распахнув рот, и в голове пронеслась мысль, что ее, возможно, мучает агония ранней менопаузы. И, несмотря на все попытки сдержаться, она разразилась горячими злыми слезами, схватила сумку и пальто.
Работающая мать хотела сказать что-то тихое, успокаивающее, но Ночная Сучка ее остановила.
Не надо, велела она и вылетела из ресторана, двигаясь скорее как торнадо, а не как человек. Она рвалась к двери и разрушала все на своем пути: срывала со столов салфетки, опрокидывала чашки, спотыкалась и фыркала. Ей нужно было выйти отсюда до того, как начнется превращение, но она не могла устоять перед запахом красного мяса после того как целую вечность жевала капусту.
Она остановилась у столика на двоих возле двери, за которым сидела молодая пара. На левой руке женщины блестело кольцо, она светилась от любви. Женщина подалась назад и с трудом подавила крик, когда Ночная Сучка схватила с ее тарелки полусъеденный бургер, оторвала кусок, бросила на пол булочку, салат, лук и помидоры и выбежала из ресторана. Она сунула котлету в рот, жевала и захлебывалась слюной, мчась по улице. Она неслась по лужам, по мокрым переулкам прочь из города, рвалась к кустам, желая, чтобы ее не видели, желая скрыться в тени, где можно было тяжело дышать, отдуваться и всхлипывать.
Она направлялась к заповеднику, к мрачному, уютному лесу прямо в городской черте, где можно было плакать, скорчившись в темноте под деревьями, плакать и рушить все на своем пути, продираясь к реке, которая привела бы ее к дому, если долго плыть по течению, – именно это она и решила сделать, постояв в ледяной воде, чувствуя, как немеют больные, кровоточащие ноги. Сандалии она потеряла где-то по дороге, и вода была такой приятной, что она не сдержала легкого гортанного воя. Сопли лились из носа, смешиваясь с горячими, грязными слезами. Она плыла по течению, расталкивая бревна, цепляясь за кусты, растущие по берегам, стараясь за что-то ухватиться. Ее целью было сеять хаос, разрушать, чтобы вырвать из себя все безумие последних лет с тех пор, как родился ее сын. Вырвать то, что хранило дряблое тесто ее бедер, унылые складки, свисавшие с талии. Хранили темно-коричневые круги под глазами, от которых она не могла избавиться, как ни пыталась. Хранили костяшки пальцев, которые ломило, когда она чувствовала усталость или злость, что было всегда.
Эти женщины! Эти чудовищные женщины! Она плакала и, мокрая, бежала по лесу, пока не рухнула на упавшее бревно и не разрыдалась. В последний раз она чувствовала что-то подобное – когда, в старших классах? Или в младших? Нелепое, нездоровое, подростковое чувство, уже испытывать которое было стыдно. Она была взрослой женщиной. Она не хотела чувствовать подобного. Это было глупо. И все же она тихо рыдала, как не рыдала несколько десятилетий.
Геркулесовские усилия последних лет, все разочарования, тревоги о том, что она не стала, несмотря на все свои жертвы, хорошей матерью, тревоги о том, что она никогда не вернется в мир искусства и что теперь ее призвание – материнство и больше ничего, все это пронизывало ее до глубины души, и она плакала и плакала, как подросток, которому разбили сердце. Как будто не было чудесных выходных, полных живительного секса и нормальной, ничем не омраченной семейной жизни. Жизни жены, матери и матери-собаки, которой удалось удержать себя-собаку под контролем? Близко, так близко к правильному, совершенно неконфликтному существованию, спасибо ее решению отречься от искусства, трудоемкой работе последних недель, помогающей обуздать свои побуждения, свои желания. А потом – эти матери, эти художницы, на которых она смотрела с расстояния тысяч бесконечных бессонных ночей, тысяч бесплодных творческих попыток.
Из ее груди вырвался звук, каких она никогда раньше не издавала, – долгое хриплое рычание, полное ярости, тоски и печали. В этом звуке была огромная и ужасная сила, каждый ее мускул напрягся, горло сдавило. Пальцы ее рук и ног сжались, став когтистыми лапами. Слепой звериный крик. Изгнание всего, что было внутри нее.
Рядом с ней, из логова, раздалось лопотание енота, и, не раздумывая, она нырнула в темноту, из которой блестели два глаза. Они изумили ее, привели в ярость. Как он посмел!
Она взяла енота в руки и ловко свернула ему шею, прежде чем он успел укусить ее, и с плеском швырнула тело в ручей. Ночная Сучка запрокинула голову и наполнила небо воем, громким, как вся ее жизнь, и ей очень захотелось домой, так захотелось, что она вновь расплакалась. Ее адреналин был на пределе, мышцы переполняла кровь, и она продиралась сквозь ночь.