Накладывая очередную порцию в кошачью миску, Ночная Сучка принюхалась, но еда была слишком склизкой и вязкой, слишком безликой, чтобы возбудить ее аппетит. Она с отвращением наблюдала, как кошка с чавканьем глотает это неописуемое месиво. Мультик пищал и пиликал, Ночная Сучка, закипая новой яростью, сидела в кухне и пила холодный кофе, халат болтался на исхудавшем теле.
Она попыталась послушать новости, но они лишь разожгли в ней жажду крови, так что она выключила телевизор, принялась расхаживать возле раковины туда-сюда. Открыла шкаф, ища что-нибудь от головы, и захлопнула дверцу, не найдя ничего, кроме ибупрофена. Взяла нож, повернулась, чтобы взять яблоко, или морковь, или еще что-нибудь, и наступила на глупую кошку, которая, закончив свой второй завтрак, бесшумно бросилась ей под ноги. Ночная Сучка, конечно, споткнулась, растянулась на кухонном полу, задев кошку, отчего та, выпучив зеленые глаза, понеслась в гостиную – огромный шар на длинных, мультяшно-быстрых ножках.
Колено Ночной Сучки пульсировало от боли, как и бедро. Ее глаза раздулись от молчаливой ярости, и она бросилась к кошке, ухватила за задние лапы, протащила по деревянному полу и воткнула нож ей в грудь. Она не думала, что это возможно, но зеленые глаза кошки распахнулись еще шире, и в них не было ни намека на разум, только тупой инстинкт, крошечный инстинкт, позволяющий настолько глупому животному выжить.
Ночная Сучка разрезала кошку пополам, как тугую ткань, и вонзила зубы ей в шею. Она трясла телом кошки туда-сюда, брызгая кровью на белые шкафы и деревянный пол. Ночная Сучка мотала головой, кровь хлестала на ее босые ступни, заливала кухню. Она сжала кошачье тело руками, поднесла к лицу, чтобы с животным любопытством рассмотреть, застыв среди хаоса в странной задумчивости.
И лишь сейчас, в ее воспоминаниях, события последних недель начали обретать смысл. Потому что, конечно, она знала это с детства, воспитанная в старых германских традициях старыми родителями в старых предгорьях Аппалачей, среди густых темных холмов, вобравших в свои долины тайны десятилетий и веков. Она наблюдала, как руки ее матери, всегда подвижные, сплетают замысловатых ангелов из тонких нитей, работают в саду, где растут травы, связывают эти травы и развешивают сушить на кухонных карнизах, срезают мясо с куриной тушки, ловко проникая между ребрами, подносят грудную кость птицы к окну, потому что мать захотела рассмотреть ее на свету, скользят с ножом туда-сюда над миской клубники, выдвигают ящики холодильника, перекладывают их пластиковыми пакетами, скручивают, стягивают, закрепляют, ищут ежевику в кустах ростом выше самой матери, гладят кудрявые волосы дочери и почесывают ее голову, массируют шею мужа, месят тесто, отмывают в мыльной воде грязные вилки.
Она вспоминала тяжелое темно-синее пальто, которое мать носила круглый год, висевшее на крючке, и его плотную молнию, вспоминала силу материнских рук, когда она, крепко сжав зубы, касалась замороженного мяса так легко, словно успокаивала, и мясо покачивалось, словно успокаивало ее. Единственная лампочка лила с потолка холодный свет на мышцы и кости. Девочка с ранних лет знала, как пахнет кровь и что такое насилие. Религия ее родителей исповедовала пацифизм, но насилие проникло в их жизнь: оторванные головы цыплят и разбитые яйца, мертвые котята в стогах сена, туша свиньи, свисавшая с крючка и истекавшая кровью, темные тела оленей, насаженные на рогатину.
Ее мать мечтала стать певицей, оперной певицей. У нее был голос, который, возносясь над миром, проникал в самый воздух, обращая его в нечто полупрозрачное, тонкое, совершенное. Но она собирала волосы, прятала под платок и каждое воскресенье шла в церковь, чтобы петь гимны, состоящие из четырех частей. Это было добродетелью – сливаться с другими людьми, с группой. Ставить группу выше себя было добродетелью, и ее мать так и делала всю свою жизнь. Лишь однажды, давным-давно, когда еще была девочкой, она пела соло на службе в среду вечером, и среди слушателей был чей-то двоюродный брат, живший в большом городе и приехавший сюда, чтобы впитать местный колорит. После службы он подошел к ее матери, утирая глаза накрахмаленным белым платочком, и сказал, что он в жизни не слышал подобного голоса, что он работает в театре, что он сам готов стать ее покровителем и обеспечить учебу в лучшей вокальной школе Европы, и протянул ей маленькую белую визитную карточку. Она хранила эту карточку в музыкальной шкатулке на комоде, потому что ее семья считала, что мечта петь в Европе – вершина глупости, вершина тщеславия.
Она пообещала себе, что все равно своего добьется, когда повзрослеет, но если бы она только знала. Так она рассказала эту историю и так ее закончила, словами – если бы я только знала! – и дочь спрашивала и спрашивала: Знала что? Знала что? – ей отчаянно хотелось узнать! – но мать лишь смеялась дольше и громче, чем нужно было, а потом говорила, что пора спать, уже поздно.