«Интересно, — подумал Золотцев, — а вот в случае со мной кто виноват? Может, сержант Рудой, что плохо воспитал такого дурака, или Порядочкин — зачем согласился на пари? А может, Долин, который поверил мне и систему разъединил? Долин-то виноват! Виноват, что не послал меня подальше, не позвал лейтенанта, не доложил сержанту. И свое за это получит. А может, командир взвода или роты? Что не разглядели такого подлеца, терпели, еще благодарности объявляли, уму-разуму учили?
Один я не виноват, гвардии рядовой Золотцев, лихой парашютист, все знающий, все умеющий, никогда не ошибающийся! Подумаешь, прыгнуть ночью, затяжным, раз плюнуть для меня! Вся дивизия прыгает так, а товарищ Золотцев иначе! Он же особенный, ему же всегда больше всех надо! Ну, как же не прыгнуть по-своему? Может стакана чая и двух бубликов лишиться. Да ради этого на все пойдешь и без парашюта прыгнешь…»
Так беспощадно осуждал себя Золотцев, казнил себя.
А рядом встревоженный голос без конца повторял: «Золотцев, Золотцев. Я — сержант Рудой, я — сержант Рудой, я на краю болота, у двух отдельных берез…» Голос этот, далекий и порой еле слышный, словно согревал Золотцева, вливал в него силы.
Он отстегнул подвесную систему, передвинул автомат за спину и, глубоко вздохнув, перевернулся на живот. Сверлящая боль метнулась от ног к голове. Казалось, кто-то вонзил ему в ступни раскаленные стержни и пронзил до затылка.
Он мгновенно вспотел. Испарина выступила на лбу. В ушах загудело. Он почувствовал, что сейчас с ним случится обморок, но невероятным усилием воли удержался на краю сознания… «Ну-ка, герой, наломал дров, теперь сам и выкручивайся! — поддерживал он себя. — Давай, давай ползи. Руки есть, зубы есть, вот и ползи! — Он был так зол на себя, так бесконечно зол, что если б мог, то вот здесь, прямо на снегу, сам себя высек. — Давай, давай! Ползи! Мересьеву еще не так досталось. Да только ли ему… И ползли, и доползали! Так что давай. Тебе-то что, кругом ведь не фашисты. Тебя первый встречный подберет. Баба за хворостом вышла, лесоруб, может, лыжник из ближайшего дома отдыха, да и десантники небось вовсю ищут. Только крикни — народ сбежится».
Он медленно и осторожно полз, подгребая под себя жесткий, почерневший снег, подтягивая тяжелые, словно чужие, ноги. «Чужие-то чужие, — усмехнулся он про себя, — да болят, как свои. Перебил их, что ли? Вывихнул? Хорошо, руки целы да дурацкая голова».
Золотцев не замечал, что у него исцарапано лицо, что глубокий кровавый порез рассекает лоб; он не чувствовал боли от раны на боку, где острый сук, пронзив одежду и кожу, проник до ребра. Он не видел, что тянется за ним по черному снегу кровяной след.
Отцепив снаряжение, закрепив автомат на спине, он, напрягая последние силы, продолжал ползти.
«Золотцев, я — Рудой, я на краю болота…» — звучало в ушах. А где он этот край? В сотне метров или в десятке километров?
Ищут его, ищут.
У них там бой, у них каждый человек на счету — и эти мысли жгли его сильнее, чем боль. Может быть, их окружили, может быть, у них отчаянное положение, а они должны еще и его искать, волноваться, беспокоиться. «Спасибо, — скажут ему товарищи, — удружил, Золотцев, век не забудем…»
У него даже слезы выступили на глазах. Слезы бессильной ярости, ярости, обращенной на себя.
Да, конечно, это учения, и спасение человека здесь в сто раз важнее решения условной задачи. Ну, а в бою? Если б был бой? Настоящий? Разве не искали бы его товарищи? Не рисковали жизнью, чтобы вынести с поля боя, доставить к своим?
Он сделал неловкое движение, и тут же чудовищная боль захлестнула его. Он вновь потерял сознание. И опять его привел в чувство еле слышный голос: «Я — Рудой, я — Рудой…»
И снова пополз, сжав зубы, стараясь миновать корни, кусты, мелколесье, выбирая по возможности гладкую снежную поверхность, чтобы ужом скользить по ней, виляя между препятствиями.
Потом понял, что в его положении прямой путь отнюдь не самый близкий, что, выигрывая в расстоянии, он теряет во времени. А главное, теряет силы.
Он теперь был в бою. Он сражался. Он хладнокровно рассчитывал метры от одного ориентира до другого, точно оценивал маршрут, зорко следил за препятствиями и прикидывал способы их преодоления. Он осмотрел деревья и по мшистым наростам, по темным вертикальным полосам на соснах определил, где север. Они летели с северо-запада, значит, ползти нужно на юго-восток. Сквозь отдаленные звуки боя — а они, казалось, доносились отовсюду — он вдруг услышал слабый паровозный гудок. Он бережно старался сохранить в памяти направление, откуда донесся гудок. Долго лежал прислушиваясь, не будет ли второго. Его терпение было вознаграждено — он услышал новый гудок. Теперь он был уверен, что ползет правильно — в сторону железной дороги, а значит, и станции. Той самой, что надлежало овладеть его подразделению, той самой, за которую дрались сейчас его товарищи…