На мостике с ним остается вдвоем
Мануэл, воитель худой и упрямый,
от багра и копий на теле чьем
в пяти местах глубокие шрамы.
- Готовься снова увидеть нас,
не зная ни мига, ни дня, ни года:
никто не в силах предвидеть час
прихода нашего и ухода.
Бестрепетно и терпеливо жди:
момент любой для нас одинаков.
Помни о нас постоянно среди
предвестий, примет и условных знаков.
Вот карта тебе - ты уходишь в бой,
надежда - на разум, на глазомер твой;
как я когда-то, теперь собой
во имя цели твердо пожертвуй.
Потом сирена, как зверь, ревет,
и голос ее монотонный страшен
над рябью свинцовой прибрежных вод;
вот - город, с тысячью зданий, башен,
с шумом моторов, с шорохом шин;
и вот, покинутый на дороге
с картой и свертком, в толпе - один,
человек исчезает в тумане, в смоге.
2. ФОТОКАМЕРА
Из гостиницы он выезжает с утра,
в окнах автобуса видит вскоре
мир, который ему открывать пора:
Львиную Голову, Взгорье, море.
Город террасами вверх ползет,
желтым и красным испятнана круча,
костистой громадой глядит в небосвод
Горы Столовой белая туча.
За стеклами - нематерьяльный вид,
изменчивых образов вереницы:
время безвременьем стать норовит,
пространство утрачивает границы.
Пик Дьявола, рвущийся в высоту;
Йорик думает, что едва ли
так уж уютно меж труб в порту
Яну ван Рибеку на пьедестале.
"Форт, не подвластный жадным годам,
пять сверкающих бастионов:
Катценеленбоген, Оранье, Лердам,
Нассау, Бюрен, - над осыпью склонов
восставшие, венчая собой
конечный выступ скальных нагорий,
звезда, возожженная борьбой
новодостигнутых территорий".
Старый Рынок, запахами дразня,
зелеными грузовиками запружен
из Танца-Волчонка, из Утешь-Меня,
из Драконова-Камня, из Жемчужин.
На прилавках коричневых продавцов
куркума, салат, помидоры с грядки,
пирамиды яблок и огурцов,
а вот - антилопа! вот - куропатки!
Цокот копыт, скрежет колес;
малаец необычайного вида
дудит в рожок и все, что привез,
превозносит: "Щука, горбыль, ставрида!.."
Солнце равнинную сушит траву,
ветряк, стоянку, три перечных дерева,
пригорки, траву, пригорки, траву,
ветряк, стоянку, два перечных дерева;
в Умбило - тутовые дерева,
павлин в ядовито-синем уборе,
шесть башен мечети, пыль, синева,
сезонники, даль плантаций, море.
Он вместе с зулусами ходит на лов
зверья и птиц, расставляет проворно
силки для диких перепелов,
падких на кукурузные зерна.
Болота, москиты; не прячась ничуть,
из скальной щели ползет игуана.
Он знает - где золото есть, где ртуть,
где залежь угля, а где - урана.
По ночам слоистый туман плывет,
во мраке скользят светляки, силуэты;
чье-то мычанье в прели болот,
и в каждой пещере - свои скелеты.
Крестьянские лошади удила
грызут, покуда крестьяне сами
на мешках с зерном, оставив дела,
сидят, перекупщика ждут часами.
От солнца рукой заслонясь, на спине
в траве равнины лежать приятно,
следя, как соколы в вышине
кружат и кружат, - алые пятна,
как звезды вращаются в Млечном Пути;
клик в небесах свободен и звонок,
затеряйся в звездах, кричи, лети,
маленький алый соколенок!..
Но в город, когда спадает жара,
возвращается он из долгих отлучек,
над картой, над книгой сидит до утра,
к тайне любой подбирая ключик.
И смотрит Виса, как лунь, седая,
в отсветы пламени бытия,
из дыма образы осаждая,
повествования нить вия.
Грезит она подолгу, помногу
о народе, родившемся в этой стране,
приморской и горной, с которым Богу
угодно беседовать в громе, в огне.
Становится взгляд ее неистов,
в нем воскресает то, чего нет
давно: восстания колонистов,
поселки - Свеллендам, Храфф-Рейнет.
Всплывают подробности старой драки:
Безейденхаут сказал, что добром
его не возьмут - и проклятым хаки
идти на него пришлось впятером;
оказались, видать, не больно-то ловки.
"Был приговор повстанцам строг.
Из пяти - порвались четыре веревки,
говорят - случайность. Мы знаем - Бог".
Она повествует о воинах черных,
о том, как гремит в восточной земле
древняя песня ночных дозорных;
как в фургонах плетутся, как скачут в седле;
"Он дал нам покинуть море мирское"
... падает пена со спин волов...
"Дабы мы постигали в тиши, в покое,
откровенья Его божественных слов".
И воскресают детали мифа
о том, как на Блаукранс ночь сошла
и стала последней для Пита Ретифа
и как ассегаи вонзались в тела.
"Вместе с нами Он над Рекой Кровавой
фонари с кнутовищ направлял во тьму,
над Амайюбой Своею славой
нам сиял Он в пороховом дыму.
Немало народа в поисках клада
копалось в этой земле не раз,
но Город Золота, Эльдорадо,
сразил проклятьем именно нас!
И не стало от их орудий защиты.
Кто представить бы мог на минуту одну,
что нашей пищей станут термиты,
а смыслом жизни - бой за страну?
И как человек, плывущий по водам,
застывает, на отраженья смотря,
так стоят поныне пред этим народом
для него сотворенные концлагеря.
Из лагеря путь вспоминаю поныне:
"Откуда такие стада овец
в полях?" - и вижу: там, на равнине,
толпы лежат - к мертвецу мертвец.
И там, где бегут вагонетки аллюром,
где снова папоротники взросли,
спокойно спят под покровом бурым
старые воины гордой земли".
*
Озирает констебль осторожно и долго
Йорика с головы до пят
с полным сознаньем служебного долга;
и Йорик знает: он - виноват.
Он здесь чужак; тогда торопливо
к морю печаль уводит свою,
к скалам в ракушках, к шуму прилива,
тоскует о доме в родном краю,
о холмах зеленых нет-нет вздохнет он,