Материлось еще. Радостно, звонко, душевно, как обычно русский крестьянин восхищается собственной работой, которую сделал хорошо.
Сам двор со стороны выглядел фантастически — длинное грязно-белое здание, из которого вверх уходит даже не столб, а параллелепипед электрического света.
И били там, и били — и били, и били.
— Рррр-а-а-а!!! — кричал зверь почти человеческим голосом. — А-а-а!!! У-у-у!!! Гррр… Ы-ы-ы!!!
Судя по всему, он уже на отдельные удары не реагировал, а просто орал в предсмертной тоске. Потому что когда тебя забивают, в некий момент приходит осознание — забивают к чертям собачьим или поразвлекутся да бросят. Зверь, похоже, решил, что уж его-то, ясен пень, на хрен забьют.
— А ты бы раньше подумал! — грозно заявил Лузгин, появляясь в воротах эдаким героем-победителем: руки в карманах, сигарета к губе прилипла. Заявил, глянул на зверя — и опешил.
Желудок прыгнул к самому горлу. Сигарета выпала изо рта. Лузгин поперхнулся, закашлялся…
Витя нашел Лузгина у подножия водонапорной башни. Тот нервно курил, в промежутках между затяжками тихо подвывая от жалости к себе.
Витя дышал, казалось, чистым самогоном. Лузгин тяжело сглотнул.
«Он, наверное, этой гадостью еще и кончает», — пришла в голову безумная мысль.
— Жахни, — предложил Витя, протягивая бутылку.
— На х…й!!! — заорал Лузгин, вскакивая и отпрыгивая назад.
— Чего-то ты, Андрюха, сегодня расстроивши, — миролюбиво заключил Витя. — Прямо с самого утра. Ну, ладно. Это… Будешь тут куковать или ко мне пойдешь? Все одно концерт закончивши.
— Концерт… — буркнул Лузгин, затаптывая сигарету. — Шоу уродов. Славный парень Андрюха и его дрессированные внутренности… Из чего ты свое пойло гонишь, дядь Вить?
— Как из чего? Из меда, конечно. У меня же пчелы, забыл?
— Уфф… Ну, вы как там вообще?
— Да ничего, — уклончиво ответил Витя.
— Скотину по домам сейчас?
— Не-а, темно. До утра оставим. Зверя оттащим подальше, чтобы не вонял. Привяжем, вон, прямо к водокачке.
— Было бы чего привязывать…
— Так он живой, зверь-то.
Лузгин вытаращил глаза и шумно рыгнул. Снова зашевелился желудок, слава богу, пустой — только одарил ночь сивушным факелом.
— Он дышит, зараза, — пояснил Витя. — Вломили мы ему знатно, убить могли, а он дышит. Образина, мать его.
— Не то слово, дядь Вить. Чудовище, блин. Я уже жалею, что уговорил вас поймать его.
— Ерунда, привыкнем, — оптимистично заявил Витя. — Ты Ваню Русского помнишь? А Гошку? Тоже были… красавцы редкие. Я однажды на Гошку бревно уронил — бум его в канаву, а он там спавши. Рожу высунувши — ну, думаю, привет, уважаемый Кондратий. Ей-ей, чуть не помер.
— Бабушка рассказывала, — вспомнил Лузгин, хватаясь за малейшую возможность говорить не о звере. — Просыпается однажды на рассвете с ощущением, что в доме кто-то лишний. Открывает глаза, а перед ее кроватью стоит на коленях мужик с искаженным лицом. Она ему — Гошенька, бедный, что с тобой случилось? А он ей — тетка Нина, дай рубль! М-да… Привыкнем, говоришь? Ваня с Гошкой люди были. А эта нечисть — что она? Сказать? А? Объяснить тебе, чего нас от нее колбасит? Проклятье, да я хоть сейчас пойду и отстрелю ему башку! Привыкнем…
— Лучше осиновый кол в сердце, — посоветовал Витя.
Зрение Лузгина адаптировалось к темноте, и он хорошо видел, какое у собеседника выражение лица. Серьезнее некуда. Интонации-то Витины были всегда чуть дурашливые, не поймешь, шутит или как.
— Это вервольф, — сказал Лузгин. — Знаешь слово?
— Знаю.
— Оборотень. Ты мог представить, что они бывают?
— Влегкую.
— Дядя Витя, не валяй дурака! Ну чего ты…
— Андрюха, мы люди деревенские, темные, суеверные, с любой херней готовы согласиться — догадываешься, почему? А с волками рядом живем. С медведями. Видим разное, чуем всякое. Не боимся его обычно. Мы привыкши. Если кто ночью вокруг дома ходит — собака лает, и я с ружьем на улицу. Потому что мой дом. Но место-то общее, и наше, и ихнее. Мы хозяева, и они, в общем, тоже хозяева. Вот. Этот зверь, он — другой. Он не отсюда, я думаю. Издалека пришодце.
— Перестань называть его зверем, дядь Вить. У него должно быть человеческое имя. И фамилия. Я одного не понимаю — какого черта он бегает в шкуре и всех жрет, ведь полнолуние давно прошло! Или это какой-то ненормальный оборотень, или мы о них ни черта не знаем. Ох… Вот же угораздило!
Подошел Муромский. Собственное ружье висело у него на плече, под мышкой торчала лузгинская помповуха.
— Ну что, засранец! — весело сказал он. — С боевым крещением!