– Расскажи нам, великий воин, как ты победил зверя, мы жаждем подробностей, – с сарказмом сказал он.
– Зверь застал меня врасплох, – заплетающимся языком сказал я. – Он хотел заворожить меня взглядом, но я успел залезть под ствол дерева и тем самым спасся от его клыков, а потом, когда он попытался достать меня, я всадил вот этот кинжал ему в глаз, – крикнул я, поднимая клинок над собой, чтобы все видели.– Это «хозяин зверя»! да будет славен Хоросеф, давший мне его!
– Слава Хоросефу! – закричали гости.
– Ты великий воин, Андрэ, – сказал Донджи, не сводя с меня жадных змеиных глаз. – Я надеюсь, ты почтишь нас доверием и останешься с нами, чтобы прославить великих хотов.
– Да! – закричали гости.
– А сейчас позвольте вас покинуть, – и Донджи, не сказав больше не слова, ушел.
Гулянка продолжалась до утра. Гости пили, плясали под какой-то странный музыкальный инструмент, на котором наяривал безусый парнишка с грустным лицом, соревновались в борьбе и метании ножа, гости шумели и смеялись, они праздновали рождение великого воина, они, счастливые, пели песни во славу его, а этот воин, пьяный в доску, почивал мирным сном за праздничным столом, уткнувшись лицом в лужу разлитого вина.
8.
Прошло четыре недели, показавшиеся мне вечностью, ибо наполнены они были серой рутиной, я попал в вонючую колыхающуюся массу и плавал в ней целый месяц.
Хоросеф после праздника стал холоден ко мне, я мало видел его вне обеда и ужина, да и то лишь в те моменты, когда он давал мне задания по работе: колоть дрова, копать саракозу, скоблить смолу в сосновом лесу, долбить холофоль в местном карьере. Большей частью он был хмур, мало говорил и лишь по делу; весь день пропадал то у Донджи, то на полях, то верша суд и разбираясь в мелких делах своего владения. Иногда мне казалось, что эти обязанности тяготят его, и тогда я готов был признать, что Хоросеф отличный, в общем-то, мужик, и все, что я думаю о нем, лишь вина сложившихся обстоятельств, и живи он в другом месте и в другое время, то цены бы ему не было. Но в минуты отчаяния я готов был сорваться на него, припомнить все обиды и злые умыслы, бросить в лицо грязные интрижки, которые они с Донджи так любовно проворачивали, обдирая и без того нищий народ, и которые были мне известны в силу совместного проживания с хозяином. За четыре недели я почти свыкся с этим народом, почувствовал себя частью его, познакомился с несколькими мужиками, которые имели наглость меня не бояться и не подозревать в сверхъестественном происхождении.
Марци-Марцибус, сухожильный, но крепкий, мальчишка еще, стал моим другом. Он был одним из девяти детей своего отца, казненного за убийство Мусы; вечно голодный, оборванный и избитый, он всегда был в приподнятом настроении и веселил меня песнями и шутками. Он был местным музыкантом. Марци научил меня многому из жизни хотов, ввел в дома бедняков. Я был чем-то вроде бога для него, как часто я ловил восхищенный и подобострастный взгляд; когда он думал, что я не смотрю на него, лицо его делалось умильным и трепетным. Это же выражение я замечал и у Фелетины, которая до сих пор считала меня демоном. Прекрасная девушка жила в мире грез, и это был единственный мир, где она могла спрятаться от мужа и домостроя. Она была единственным человеком, с которым я мог поговорить, не пряча своего истинного я, ее отзывчивость и умение успокоить не раз выручали меня в трудную минуту.
Донджи за месяц я видел довольно часто, старик называл меня теперь не иначе, как великим охотником, и всегда при этом презрительно кривил губы. Я старался избегать бесед с ним о религии и праве, но он упорно пытался наставить меня на путь истинный и, несмотря на то, что перевел в свою веру, считал еретиком. Я не возражал, что совершенно охлаждало пыл старика, и он с кислой миной отставал от меня.
Но самые пламенные отношения разгорелись у меня с Жукой. Бродяга овладел моими мыслями и сердцем, и хотя я был далек от бунтарства, его страстные речи заставляли трепетать даже мою охладевшую душу. Он проповедовал, как Донджи, но проповедовал не религию подчинения, а свободу, опьяняющую, кружащую голову, свободу от условностей, глупости, освобождение от оков предрассудков и нелепости. Но свобода его была полна ненависти к людям и миру, к жизни, и это останавливало меня на пути отречения. Наговорившись вдоволь, он терпеливо отвечал на мои вопросы, словно не замечая их тупизны. И вот что мне удалось узнать.
Империя – большая и единственная страна в этом мире. Она простирается от северных морей до Липпитокии – области озер и болот, перемежающихся скалами. На востоке Империи раскинулись дремучие леса, так называемая сентука, – и именно в этом диком конце света мы находились, на западе горный перевал Чикидо, за которым простиралась Хотия – страна паршивых псов, по словам Жуки. На севере, по берегам реки Ситул, располагаются плодородные провинции, самая большая из которых Лакха. На берегах реки Митты, начинающей свой бег от перевала, раскинулся Город Семи Сосен, где и расположена императорская резиденция. Император – потомок царственной династии Фе, великий, святой человек, он редко говорит с народом и чаще всего через своего ставленника – набожника (типа премьер-министра), который правит миром от лица Императора. Нынешний набожник хот Тобакку – жестокий и несправедливый правитель, он тянет из народа последние соки, заливает страну кровью, уничтожает истинных имперцев, насаждает хотскую власть, власть своих верных слуг – хотеров. Забавно! Император поставил набожником хота, чтобы уничтожить смуту и распри между имперцами и хотами, но в итоге получил еще больше волнений и взаимной ненависти. Больше всего смуты было в столице, потому что это вольный город, исконно имперский, и люди в нем сильны своей гордостью. Город Семи Сосен был центром мира. Здесь жили все: богачи и бедняки, знать и простой люд, законники и преступники, врачи и гробовщики, плуты и солдаты, ремесленники и торгаши. Вся кипучая деятельность мира сосредоточилась в этом городе. Огромные площади и узенькие переулки; дворцы и лачуги, конторы и казармы… похоже, это был настоящий Вавилон. Слушая волшебные рассказы Жуки, я всей душой стремился туда, мечтая вырваться из затхлого мирка хоросефской деревни.