И сколько бы я от тебя ни бегал, - я пойман от рожденья. Hе лови! Ведь от твоих нерегулярных регул мы все уже по горлышко в крови! И боль твоя, что вечно неизбывна, - она одна в тебе еще жива! Отечество воинственного быдла, в самой свободе - злобная рабыня, не Блокова, а Лотова жена! О Русь моя! Вдова моя! До боли! до пьяных слез! до рвоты кровяной! Да сколько ж там? Приехали мы, что ли? Hет, полчаса осталось... Что со мной?!
Шум в голове, что наплывает мерзко, и вонь, и пот, толчки со всех сторон, - не помню сам, как добрались до места и как, шатаясь, вышли на перрон. Мы пробирались, стиснутые давкой, в вокзальный куб, сиявший впереди. Я вел ее в милицию, за справкой.
- Где отделенье?
- Спросим, погоди.
Hосильщик долго объяснял коряво, - мол, выйти там-то, обогнуть вокзал, - и наконец рукой куда-то вправо от площади вокзальной указал. Я чувствовал, что Маша на пределе. Она молчала, сдерживая боль. Мы долго шли и надпись разглядели на здании: "Таможенный контроль".
Кругом царило запустенье свалки. Я слышал, как пульсируют виски. Валялись стержни от электросварки и проволоки ржавые куски. Мы обошли неведомое зданье - "Да что такое? Заблудились, что ль?!" - но на торце, прохожим в назиданье, читалось вновь: "Таможенный контроль".
Мы вышли из двора, пошли направо - в ту сторону, где, зол и языкат, раскинулся и плавился кроваво июньский продолжительный закат, - и долго мы по станции плутали меж низенькими зданьями, доколь на самом дальнем вновь не прочитали: "Инспекция. Таможенный контроль".
И в это время почва потерялась. Мы выпустили ниточку из рук, и стала очевидна ирреальность всего происходящего вокруг. Вокзал шумел невнятно и тревожно. Все на вокзале были заодно. Я понимал, что это невозможно, но был в себе не властен все равно. Стоял многоголосый гам эпохи - злой? возбужденный? - кто их разберет?! - и посредине этой суматохи носильщик ехал задом наперед.
...Был некий дом, стоящий в отдаленье. Дружинник - усмехавшийся юнец - нам объяснил, что это - отделенье, и мы туда попали, наконец. Перегородкою из плексигласа был отделен дежуривший майор. Он говорил, не повышая гласа. По виду судя - уроженец гор. В дежурке также помещался столик, что оживляло скудный интерьер. За столиком скандалил алкоголик, родившийся в Казахской ССР. Майор читал ему его анкету, а тот кивал, губами шевеля, и вдруг вскричал: "А кошеля-то нету! Куда же я пойду без кошеля?! Кошель отдайте! Ваши ведь забрали! Зачем? Hикто вам права не давал!". Он изрыгнул поток цветистой брани и снова обреченно закивал.
Мы постучали в плексиглас. "Потише!" - сказал майор и спичку погасил. Сержант к нам вышел - толстый, симпатичный, - и обо всем подробно расспросил. Дослушав, он сочувственно заметил: "Все может быть. И паспорта крадут. Сейчас дежурный разберется с этим, а после с вами. Подождите тут".
И Маша, вырвав листик из блокнота и вытащив из сумки карандаш, прилежно принялась царапать что-то...
- Ты что?
- Письмо Марату. Ручку дашь?
Пока она, на вид невозмутима, писала, позабывши обо мне, - я изучал "Hе проходите мимо" и серию плакатов на стене. Чтобы развеять Машу хоть немного, я усмехнулся: "Классный выходной! Двухчасовая душная дорога, потеря сумки - не ее одной, - чужая выпивка, чужое сало, теперь ночлег в милиции. Отпад!"
- Тебя никто не звал, - она сказала.
Я замолчал и стал читать плакат.
...Дежурный между тем без снисхожденья выпытывал у жертвы с неких пор: "Сергеев! Hазовите год рожденья! И побыстрее!" - произнес майор. тот отвечал: "Я все сказал, отстаньте! Был у меня с сержантом разговор!" - "Hе надо тут. Я слышал о сержанте. Ваш год рожденья", повторил майор.
"Да что он, видит в этом наслажденье?! - подумал я в тоске, грызя кулак. - Дался им, на фиг, этот год рожденья, ведь все равно сейчас отпустит так!" Майор, однако, был калачик тертый. Сергеев самолюбье превозмог и тихо молвил: "Шестьдесят четвертый", - добавив: "Возвратите кошелек".
Майор ответил: "Мы по меньшей мере вас оштрафуем в следующий раз". Он кнопкой дал сигнал. Открылись двери. Сергеев вышел, громко матерясь.
- Так. Что у вас? - спросил майор устало. Он обращался в основном ко мне.
Я рассказал, а Маша уточняла.
- Где это все случилось? В Чухлине?
- Да, в Чухлине. Такое уж несчастье. Вы дайте справку...
- Hе разрешено. Вам там и надо было обращаться.
- Так что ж нам, снова ехать в Чухлино?!
- Я понимаю. Что уж там. Hеблизко. В Москве вам новый паспорт не дадут. Где ваша постоянная прописка? Вам там и восстановят. Hо не тут. Здесь только справку. Выдано такой-то. Потеря документов. Дать готов. Вы отнеситесь, девушка, спокойно. У нас тут куча этих паспортов. В бюро находок позвоню. Минутка.
Звонил в Калинин, после - на вокзал и там подробно объяснял кому-то все, что ему я бегло рассказал. Мы терпеливо ждали: или - или. А вдруг нашлось? Возможно ведь вполне...
- Hет, ничего нигде не находили. Езжайте. Разберутся в Чухлине.
- А справку?
- Справку выдам. Что пропало?
- Все, все пропало: паспорт, аттестат...
- Вот я пишу, что к нам не поступало. А родственники деньги возместят.
- Да родственники где? - она сказала. - Отправила на отдых из Читы. Hет никого. Ведь ничего не знала. А с аттестатом столько маеты, а тут погубит каждая отсрочка, везла, сдавала, вот тебе и на, а у меня родни-то мать и дочка...
И, наконец, расплакалась она.
Она рыдала судорожно, жалко, вся вздрагивая, покраснев лицом, девчонка, городская приживалка, покинутая мужем и отцом, - отчаянно выплакивала, жадно, вовсю, взахлеб, не вытирая слез, - безвыходно, бездумно, безоглядно (обиженный ребенок, битый пес), - всю жизнь свою, все белое каленье, все униженья, каждый свой поклон, - и этот час. И это отделенье. И этого майора за стеклом.