Урсула Херролд схватилась за бортики кроватки и радостно засмеялась. Она обожала кивера и смуглые лица, обожала добрые крепкие руки, которые умеют вскидывать в воздух, раскачивать и щекотать гораздо лучше, чем айя и почти так же хорошо, как папа. Надо погукать, а потом покричать. Когда она гуляла с айей и они попадались навстречу, это всегда вызывало у них смех, и они поднимали ее высоко-высоко. «Стойся! Левой, павой! Левой, павой!» Она топала босой ножкой в такт собственной команде, и завопила от восторга, когда увидела дуло винтовки.
Рани Кишанпура все тихую ночь простояла на крепостной стене. На закате на крепость обрушилась песчаная буря, в бешеной ярости сгибая деревья, и стало заметно прохладнее. Она не сводила глаз с запада, изо всех сил вцепившись в камень, и ощущая под пальцами его грубую поверхность. Она ничего не видела, и знала, что ничего и не увидит, кроме молчаливой реки и джунглей. Время от времени она сглатывала слюну, и стояла так, пока за ее спиной не взошло солнце. Тогда она сбежала вниз, схватила своего сына на руки и не расставалась с ним весь день.
Сокрушительный рев прекратился. Над ухом у Родни кричали «Бам! Бам!»; рядом с ним, раскрыв рот и задыхаясь, валялись люди. Он вскарабкался на ноги, и побежал вдоль задней стены суда, на север, к садам. Позади него разом, как огромное животное, выдохнула толпа, но никто его не преследовал. Он не думал, чтобы кто-то заметил, как он убегал.
Спотыкаясь на ходу, неуклюже перелезая через ограды, огибая хижины, где жили слуги, он торопливо пробирался в свое бунгало. Он был безоружен… Это потом, сейчас главное — Робин и Джоанна. Голова раскалывалась, от рези из глаз текли слезы. Потрясение и нервное напряжение причиняли физическую боль, такую же острую, как ожоги. С внезапной, не на чем не основанной уверенностью он понял, что в эту ночь вся Индия рухнула в огне и дыме, что мириады населявших ее людей превратились в его врагов, и ему не найти ни милости, ни укрытия ни на ее полях, ни в джунглях. Справа и слева от него горели бунгало, и перед каждым из них двигались на фоне пламени темные фигуры. Кое-кто возбужденно кричал и палил из винтовок, но остальные уже пережили первый панический приступ страха, и стояли, сбившись в кучки и перешептываясь.
И повсюду — упираясь коленями в дно пересохших оросительных каналов, свисая лицом вниз с перекрытий колодцев, раскинув руки на клумбах и застыв в судорожной позе на пыльных тропинках — повсюду валялись мертвые изуродованные тела. Белые и смуглые, хозяева, слуги и сипаи. Безголовый труп у подножья стены, огораживающей сад Скалли. Девушка без рук, в одной ночной рубашке, скорчившаяся под джакарандой, и лежащий поперек ее тела проткнутый штыком сипай. Языки пламени, охватившие крышу бунгало, и дикий крик женщины, сгорающей заживо, пока сипаи, держа карабины наготове, ждут на лужайке перед домом. Это у Каммингов. Изабель собиралась к Дотти ван Стингаард. Кэролайн, наверно, тоже там. Он на мгновение помедлил. Нет, ему нельзя останавливаться. Безумный восторг предвкушения превратил боль в наслаждение. Он вспорет сипая одним взмахом стального лезвия, но не убьет, нет, а медленно, голыми руками, станет вытягивать кишки. На темном, обгоревшем лице пылали глаза, и кровь медленно сочилась из-под ногтей.
За низкой оградой его собственного сада все было в огне — бунгало, хижины слуг и конюшни. Он слышал, как ржут и бьются о стены и двери лошади. Мертвец в белом растянулся на спине у каретного сарая — вглядевшись, он решил, что это труп Шер Дила. По саду бесцельно бродило с десяток сипаев из Восемьдесят восьмого полка. Они что-то искали. Языки пламени выхватывали то алое сукно мундиров, то белые брюки и перекрестья ремней, то казавшиеся неимоверно высокими кивера, и бросали отблески на медные пряжки и пуговицы. Сотни раз у походных костров он видел эту картину… Раскинув в стороны руки, он ринулся прямо на них.
Крик замер в горле. Он упал на колени. Прямо под его ногами посреди клумбы с цинниями влажным блеском отсвечивало темное лицо. Багровые цветы были растоптаны, и рядом с лицом валялся белый сверток. Он протянул руку и коснулся его. Рамбир, его денщик, с простреленным горлом и грудью, лежал перед ним, согнув руки. Рядом с Рамбиром, уткнувшись лицом в ночную рубашку, валялся Робин, его сын, и весь затылок мальчика был покрыт черной запекшейся массой. Кровь все еще сочилась по светлым волосам и капала на землю. Должно быть, они схватили его за лодыжки, изо всех сил ударили о стену или дерево, и решили, что прикончили. Родни схватил его на руки и прижал к себе, покрывая поцелуями круглое личико и налившиеся лиловым веки. Мальчик быстро и неровно дышал. Сипаи все еще бродили по саду.
Один из них остановился у росшего на подъездной аллее баньяна и взглянул вверх. Он тут же радостно закричал, подзывая всех остальных. Они столпились под свисающими с дерева воздушными корнями, и первый сипай забрался на развилку и скрылся в ветвях. Листья затряслись, раздался женский крик, сквозь ветки пролетела Джоанна и боком рухнула на подъездную аллею. Родни крепче прижал к себе сына и медленно соскользнул за грань безумия. Он должен спасти ее, но его сын дышал у него на руках. Ему надо к ней. Но мышцы свела судорога, и он не мог заставить руки разжаться. Он медленно положил сына на цветы, поднялся на ноги и бросился вперед.
На первом же шаге на его голову откуда-то сбоку обрушился удар, и он, шатаясь, рухнул на землю. Он изо всех сил цеплялся за сознание, отчаянно боролся за то, чтобы встать, ноги его продолжали бежать, а глаза смотреть вперед. Удар обрушился снова. На него навалились чьи-то тяжелые тела. Пропахшая гарью и потом рука зажала ему рот. Он вцепился в нее, вгрызаясь в плоть до тех пор, пока под зубами не заскрипела кость.
Двое сипаев за лодыжки волокли Джоанну по газону. Ее волосы тянулись по траве, а вышитая ночная рубашка задралась, обнажая бедра. Она вскрикивала и стонала, а штыки вонзались ей в живот, грудь и лицо.
Он приподнялся на колени и прямо на коленях рванулся к ней. На голову обрушился третий удар, мир раздался вширь. Он все еще видел, как в сотне футов от него извивается под ними ее нагое умирающее тело. Мужской голос выдохнул у него над ухом:
— Не шевелитесь. Не шевелитесь. И не смотрите.
Но он не мог закрыть глаза. Грубый голос крикнул: «Хватит с нее!» Должно быть, она без сознания и при смерти — Джоанна, которую он поклялся любить и защищать; Джоанна, которую он не любил и не сумел защитить. Его жена, мать Робина, которой так не нравилось оставаться одной с туземцами.
— Не шевелитесь, сахиб, или мы все погибли. И ребенок тоже. Они сейчас словно бешеные псы.
Рот был наполнен кровью. Чужая рука вяло и безжизненно лежала между его грызущими зубами.
Ее окровавленное тело перестало дергаться. Сипай нагнулся за винтовкой, и приложил дуло к ее уху. Родни по-прежнему не мог закрыть глаза. Раздался выстрел, и его поглотила пылающая тьма.
Потом ничего не изменилось, но зато приобрело смысл. У него на спине, прижимая его к земле, сидели какие-то двое. Он ничего не имел против и чувствовал себя прекрасно. Изуродованная рука зажимала его сведенный судорогой рот. Она сладко пахла кровью, и он разжал зубы. Ночь была чудесная, правда, жаркая, но чудесная. Кто-то факелом обжег ему лицо. Охваченные огнем здания весело потрескивали, а сипаи любовались красивым зрелищем. Джоанна почему-то решила лечь спать голышом прямо на земле. По шелесту ветвей он понял, что близится рассвет. Он вспомнил свои бесмысленные ночные метания, но теперь все было в порядке. До него донесся привычный звук марширующих ног. Где-то в казармах Шестидесятого полка дважды пропела труба. Побудка. Какая славная, дымная, алая ночь!