За минувшие полтора месяца Алексею не представилось случая встретиться с Ниной. Лишь однажды, когда Юра Малевский пригласил его в театр, Алексей увидел Нину на сцене, да и то в последнем акте, потому что к началу представления поспеть ему не удалось. А после того как Юра уехал на фронт с концертной бригадой актеров, какая-либо возможность повидать Нину исчезла. Не до встреч было все это время. Цех продолжал работать напряженно, накапливая задел деталей, чтобы переход на поточное производство не сказался на выпуске продукции. Перестройка технологических линий, перемещение станков и всего оборудования в новый корпус намечались на конец февраля, а до этого срока оставалось совсем немного дней.
Пустив станок на четвертую скорость, Алексей с привычной быстротой переключал рукоятки, а мерцающий в свете лампочки край фрезы плавно, словно резец ваятеля, выводил в металле замысловатые переходы. Деталь за деталью сходила со станка. Алексей не пересчитывал их, ставя в стопы, и не любовался, как прежде, веселим блеском чисто отфрезерованных флянцев. За последнее время в нем выработалось ощущение прямой взаимосвязи усилий, которые рабочие затрачивают у станков, с событиями на фронте. Вот и теперь он думал о, недавнем разгроме фашистов под Москвой, где они оставили груды изувеченной военной техники. Она ежедневно прибывает сюда, на заводы, переплавляется в металл. Железнодорожные платформы с длинностволыми пятнистыми пушками и танками не раз приходилось видеть Алексею. Эти звериные пятна, эта паучья свастика — знак жестокости. Гитлеровцы не щадят мирных жителей, когда отступают под ударами Красной Армии, зверски расправляются с патриотами.
Перед глазами Алексея в который раз возник газетный снимок. На снегу с грубой веревкой на шее лежит замученная фашистами партизанка Таня. Эту девушку убила война. Убила жестоко, руками фашистских палачей. Ее жгли огнем, пилили пилой, обливали водой и водили по морозу. Потом ее повесили, без малого месяц тело ее качалось в петле на холодном ветру.
«Вот такая — война, — вновь думает Алексей. — И надо изо всех сил противостоять ей, час за часом, день за днем — до конца…»
Высокая выработка стала обычным делом, и Алексей знал, что это — предельная нагрузка, больше он сделать не сможет. Только дополнительное время помогло бы увеличить количество обработанных деталей, но рабочая ночь подходила к концу. Уже появлялись в пролетах сменщики. Стремительно промчался Дробин с закинутыми за спину руками и крикнул на ходу Алексею, чтобы он зашел к нему.
Алексей старательно протирал свой огромный универсальный станок. Тряпка, вбирая металлическую пыль, обнажала светло-серую эмалевую краску. Все это время Алексей думал о маме. Она так похудела за последнее время, что без жалости на нее нельзя было смотреть. Он знал, мама постоянно недоедала и теперь окончательно подорвала здоровье. Да и беспокойные мысли о Володе и муже мучили ее. Хотелось помочь маме, теперь эта возможность представилась. Утром будут давать получку, и можно купить чего-нибудь съестного. Но, как назло, вызывает Дробин. Он наверняка задержит.
Дробин встретил Алексея стоя — руки в карманах брюк, скулы напряжены. И вот этот прямой вопрос, на который отказом ответить нельзя.
— Не сможешь ли поработать еще шесть часов? Положение тебе известно. Не пройдет и недели, как начнем перетаскивать твой станок. И вообще все, что есть на участке. Сегодня имеется возможность настроить на вашу операцию малый расточный. На нем пусть работает Борщов, а ты — на своем. Глядишь, прибавим к нашим запасам сорок — сорок пять деталей. Действуй, Пермяков, я знал, что ты не подведешь.
И вот снова ожил не успевший остыть «боринг». На вычищенную и покрытую тонким слоем масла станину посыпалась хрупкая дымящаяся стружка. Руки Алексея, поначалу вялые и отяжелевшие, обрели силу и свежесть, как будто они и не поработали двенадцать трудных часов.
В середине дня к станку подошел Грачев.
— Здравствуй, Алексей Андреевич! Красиво работаешь. Молодец ты все-таки у нас. Побольше бы таких рабочих! Ты знаешь… — Грачев посмотрел сосредоточенно, отведя взгляд в сторону, — я вот нет-нет и подумаю, почему ты не в партии?
Вопрос был настолько неожиданным, что Алексей не нашелся, как на него ответить. Он пожал плечами и промолчал.
— Договоримся так: в конце месяца у нас собрание, и мы рассмотрим твое заявление. Рекомендации тебе дадут: комсомол, с Березкиным у нас разговор уже был, Соснин и, думаю, Круглов. Можешь, конечно, обратиться и к другим коммунистам. Тут дело твое, хозяйское. Ясно? Ну что же, так и порешим.
— Я об этом не думал. В голову не приходило. Наверное, еще рано…
— А мы думали. Березкин обеими руками — за, Соснин — тоже. Именно такие, как ты, сознательные, передовые рабочие должны пополнять наши ряды. Не буду тебе мешать, работай, а после смены заходи в партбюро. Ясно?
— Я сегодня до двух.
— Как до двух? Ага, понял, ты остался после ночной. Тогда перенесем встречу на завтра. Отработаешь и утром — ко мне. — Грачев пожал руку Алексея, заглянул ему в глаза, улыбнулся. — Думай, Алексей Андреевич, и завтра заходи непременно! Ясно? А чего не ясно — спроси!
Походка у Грачева была стремительная, казалось, он не шел, а летел, рассекая воздух короткими взмахами рук. В тот момент, когда Алексей оглянулся, Грачев был уже в дальнем конце участка и, отчаянно жестикулируя, доказывал что-то начальнику цеха Хлынову.
Алексей отработал без единого перекура все шесть часов, снова вычистил станок и пошел получать зарплату. Здесь, у окна кассы, он встретил Настю. Она как раз расписывалась в ведомости, и Алексей удивился ее высокому заработку. Настя сказала не без гордости:
— А как же! Я ведь говорила, что перейду на станок. Подожди, скоро стану ударницей не хуже некоторых.
Больше она не произнесла ни слова, повернулась к Алексею спиной и стала быстро пересчитывать деньги. Ее густые волосы, завиваясь в крупные кольца, падали на узкие плечи и закрывали окно кассы.
Алексей получил зарплату и, не теряя ни минуты, заспешил к проходной. Он все же надеялся осуществить задуманное — потратить всю получку, но купить на рынке немного хлеба и настоящего сливочного масла. В последние дни ему приходила одна и та же мысль: если он подкормит маму хотя бы немного, она поправится.
На рынке Алексей не был с того дня, когда неудачно пытался выменять махорку на хлеб и столкнулся с Толиком Зубовым. По слухам, которые донеслись в цех, Толик недолго отбывал наказание. Он добился, чтобы его отправили на фронт, где, по его словам, он мог кровью искупить свою вину. Так ли это было на самом деле, Алексей не знал, но ему очень хотелось думать о Толике Зубове лучше, чем в тот день, когда они повстречались с ним на рынке.
Все здесь было, как тогда. Возле деревянных лабазов так же толпились люди в надежде совершить нехитрую сделку. По-прежнему в руках снующих и ежащихся завсегдатаев рынка чаще встречались самодельные мундштуки и зажигалки с цветными наборами, нежели хлеб и какая-нибудь другая еда. Только в одном полуразвалившемся павильоне стояли укутанные до носа тетки, перед которыми на прилавке заманчиво красовались четвертные бутыли настоящего топленого молока. На поверхности его румянились аппетитные пенки. Алексея так и потянуло к прилавку, он уже ощущал во рту вкус молока, которое пил последний раз еще до войны.
Молоко продавалось пол-литровыми стеклянными банками. Алексей видел: подходили иногда к прилавку такие же работяжки, как он, кидали красноватые тридцатирублевые бумажки и, получив пятерку сдачи, жадно припадали губами к молоку. «Выпью и я!» — решил Алексей. Он отсчитал двадцать пять рублей, получил наполненную до краев банку.
Молоко пузырилось, жгло холодом, но Алексей пил не отрываясь, не в силах утолить голод. «Неправда, — подумал он, — что вместо пенок торговки опускают в молоко цветные тряпки, для приманки покупателей. Все это болтовня. Никакого обмана нет. Молоко самое настоящее, сладкое и густое, и пенки тоже настоящие, они так и тают на языке, и нет никакой возможности оторваться от банки».