Эти люди, работавшие сегодня в цехе, едут в соседнем вагоне, чтобы завтра, как в былые времена мешочники, мотаться по магазинам в поисках еды, сам же он три часа назад сидел за обширным столом, заставленным дорогими коньяками, блюдами с мясом, деликатесами, баночками с икрой, слушал велеречивые тосты. А до этого его возили по поселку, он видел чистенькие улицы, нарядные домики с палисадниками, крашеными заборами, проходил цехами, где работали люди в новеньких спецовках. Такого он, когда был директором, сам не делал даже перед приездом главы правительства; недостроенное оставалось недостроенным, несмонтированное продолжало монтироваться. Ну, конечно, улицы украшали. Но ему выгодней было показать все как есть, потому что средств не хватало и можно было сказать: вот видите, еще держу барак, а в наше время это стыдно, фондов на жилье не дают, помогите. И его понимали. Но сейчас зачем таить, что еще остались клоповники, зачем наводить марафет? Только одна могла быть причина: доложили, что все на заводе и в поселке хорошо, а теперь надо прикрыть грехи. Обман стал нормой.
Вот ведь как все скверно! Павел Петрович был озабочен главным образом технологической перестройкой, а жилье, продовольствие… Разве он должен этим заниматься? Не тридцатые годы и не послевоенные, чтобы министр следил бы и за этим. Директор — вот главный человек в подобных делах. Было тяжко, стыдно.
Сериков, невысокий, кругловатый, с обвисшим брюшком, торопливо вошел в купе, галстук у него был затянут поверх воротника рубашки, видимо, очень спешил. Павел Петрович даже не предложил сесть директору, и тот стоял в проходе, покачиваясь от движения поезда.
— В соседнем вагоне, — заговорил Павел Петрович подчеркнуто спокойно, хотя дыхание его было прерывистым, — едут рабочие вашего завода за продуктами в столицу. Вы можете это объяснить?
— Область нам не выделяет достаточных фондов, — сразу же ответил Сериков. — Мы не первый год бьем тревогу. Но безрезультатно.
— Подсобное хозяйство есть?
— Вообще-то есть…
— Что значит «вообще»?.. Что выращиваете? Сколько?
— Мы пытались, — неуверенно сказал Сериков. — Но нам указали… У завода — план. Каждый должен заниматься своим делом. У нас и так нехватка рабочей силы.
Павел Петрович посмотрел на этого человека, который сразу сделался ему неприятен; капли пота выступили на высоком, морщинистом лбу директора.
— То, что в стране сложно с продовольствием, знают все, Сериков. Но когда тяжко, то не ждут фондов. Тут у вас земли золотые бурьяном поросли. Позвольте вам напомнить: в Ленинграде в блокаду не только надеялись на завоз, но и на газонах картошку выращивали. А после войны зеленые цехи создали почти все заводы. И у каждого рабочего — заметьте, у каждого — был участок. И заводы восстанавливали. С планом справлялись. Не ждали, что на тарелочке поднесут.
— Не положено, — вдруг жестко сказал Сериков. — Не туда толкаете. Мы сельскому хозяйству и так помогаем.
Вот тут он взорвался:
— А на голодном пайке людей держать положено? А делить хозяйство на тех, кто дает, и на тех, кто берет, положено? Вы думаете, что я не знаю, какую показуху мне устроили? Как бараки за ночь сносили, как семьи по общежитиям распихивали, а холостых — на частные квартиры? Как в новенькие спецодежды срочно людей одели? Это что, для газет? Для киношников? Смотри, мол, белый свет, на образцовый завод.
Но Сериков поспешно вытер лицо чистым платком, глаза его отвердели, смотрели нагло, без страха.
— Навет, — твердо сказал он. — И прошу на меня не кричать.
Павел Петрович потянулся к стакану с боржоми, стоящему на столике, посмотрел, как лопались у стенок пузырьки, — нужна была пауза, чтобы успокоиться, он отпил несколько глотков и сказал тихо:
— Завтра к вам выедет комиссия. Через десять дней — коллегия.
— Хорошо, — так же спокойно ответил Сериков. — У меня тоже есть свои претензии.
— Могли бы высказать их и сегодня. Спокойной ночи!
Он не видел, как Сериков вышел из купе. Клык стоял рядом, видимо, ожидал распоряжений.
— Я лягу, — сказал Павел Петрович тихо.
Клык вышел.
Павел Петрович уснуть не мог. Он был недоволен собой, недоволен тем, как провел разговор с Сериковым. Кричать не надо было, с ним такого давно не было. Он всегда был здоров, ощущал себя крепким, умеющим вести себя достойно и спокойно, но, видимо, есть и этому предел. Ведь и беды сваливались одна за другой: смерть Сони, трагедия с Институтом, уход Люси. Все это не прошло бесследно.
Чтобы отвлечься, он стал думать о том, что стало его более всего занимать в последнее время. Началось с того, что он сравнил показатели середины пятидесятых годов и семидесятых, соотношения их говорили о серьезных утратах. Но он заметил: производительность труда повышается, когда меры внешнего, принудительного контроля ослабевают и коллективу предоставляется возможность самому организовать с помощью инженеров и мастеров труд, самому определять сроки и темпы, самому размещать оборудование, словом, когда выполнение заданий организуется таким образом, что ответственность отдельных групп и лиц обретает четкий смысл. Эта мысль, ставшая затем для него бесспорной, тогда еще только пробивала себе дорогу, как и другая: что более рентабельно приспособить рабочее место к человеку, чем, как это делается на заводах, человека к рабочему месту…