Уснул, когда поезд подъезжал к Москве, но стоило ему остановиться, как Павел Петрович тут же поднялся.
Он вышел на перрон вместе с Клыком, тот провел его боковым выходом к машине. Они мчались по утренней Москве, и Павел Петрович то ли забылся, то ли на какое-то мгновение сознание у него отключилось, но когда он очнулся, то увидел деревья по обе стороны дороги, длинный забор и спросил:
— Куда мы едем?
— В больницу, — спокойно ответил Клык.
— Какого черта?..
— Не волнуйтесь, Павел Петрович. У вас же лицо все перевернутое. Пусть врачи проверят.
Потом выяснилось — у него резко поднялось давление. Такого с ним прежде никогда не было. Но ведь все болячки начинаются внезапно. Когда Павел Петрович отлежался, врач сказал:
— Благодарите вашего помощника. Вы были на один шаг от инсульта.
Он провалялся две недели, но на работу его не выпустили, отправили на Рижское взморье. Он терпеть не мог никаких процедур, но его успокоили.
— Ничего не надо. Гуляйте побольше у моря, и все придет в норму. Гипертоников мы обычно отправляем туда.
Так он оказался на отдыхе…
Было слишком тихо и необычно от отсутствия телефонных звонков. Ему нравилось бывать на берегу, где бесконечно двигались люди по белому утрамбованному песку, море было холодным, но смельчаки купались. Можно было брести в любую сторону, гул голосов скрадывался, сливался с шелестом волн, дышалось легко, и он обнаружил, что способен подолгу стоять, наблюдая за чайками, за движением судов, проплывающих в серебристой дали…
Клык хорошо его экипировал, купил бежевый с коричневыми разводами спортивный костюм, кроссовки на липучках — обувь эта оказалась удобной, в ней легко было ходить. Сам он мало заботился о своей внешности, что бывает с людьми, уверенными в себе; к тому же он был высок, каштановые волосы с проседью еще оставались густыми, только на лбу образовались две полукруглые ровные залысины. «Ты красивый мужик, — говорила ему Соня. — И подбородок с ямочкой. Это очень симпатично. И нос римский. А вот губы слишком тонкие. Говорят, это у злых». Он смеялся: что же это она за столько лет не смогла определить, какой он. Но потом, когда ее не стало и он вспоминал пережитое с ней, то подумал: «В самом деле, добрый или злой?»
В первый же день на Рижском взморье ему сделалось тоскливо, и он запаниковал, решил — надо найти занятие, хотя не хотелось даже читать. Стал размышлять все о том же, что волновало его последнее время; если кто-нибудь из деловых людей, что окружали его, узнает о его мыслях, то удивится или же воспримет это с издевкой. Но Павел Петрович ничего не мог с собой поделать, ему все казалось — он никак не может добраться до сущности неудач отрасли, да и не только ее. Однажды подумал: промышленность — это вовсе не то, как ее воспринимают, а живая система, словно пчелиный улей или муравейник, это прежде всего сообщество людей, где каждый выполняет свою функцию, а заводы — лишь средства производства, позволяющие обеспечить этому сообществу необходимое. А коль живая система, то, значит, как и положено живому, обменивается с окружающей средой энергией, веществом и информацией, ей присуща, как всему живому, способность создавать порядок в противовес хаосу; стремление к гармонии — ее движущая сила. Если же хаос начинает одолевать, значит, в живой системе нарушены единство, целостность, смещены пропорции, она больна и не находит источника излечения в окружающей среде, потому ей не на кого надеяться, она может искать лекаря лишь внутри себя.
Павел Петрович понимал: мысли эти нечеткие. Наверное, единственный, кто мог бы ему помочь в них разобраться, это Семен Карлович Новак. Тот любил такие размышления, любил ошарашивать ими людей. Но Новака не было в живых…
— Извините, пожалуйста, вы не присмотрите за вещами?