Очная ставка помнилась четко: милиционер подле дверей, невысокий, в мешковатой гимнастерке с унылым лицом. Это он потом, когда поведет Антона от следователя, шепнет: «Сука с липкими руками… Из-за вас-то…» — и Антон поймет, как плохи его дела. Плотный Захар Матвеевич Фетев — в костюме стального цвета при белой рубахе с синим галстуком, его рыжие кудри золотились, будто под лучами солнца, хотя в кабинете было сумеречно, он держался белыми пальцами за спинку стула, выглядел праздничным, да, как потом выяснилось, это и был его праздник, миг торжества, и потому так весело поблескивали его блекло-голубые глаза, которые безотрывно смотрели на Веру Федоровну, примостившуюся на краешке стула.
«Я видела, как Топан передавал солидную пачку денег Вахрушеву».
Били по ушам ее слова. Это потом уж, на этапе, он вдруг сообразил, что не она это говорила, а Фетев читал ее показания. А она сидела обмякшая, будто все в ней было перебито. Ни на Антона, ни на следователя не смотрела, а себе на колени, прикрытые выцветшим ситцевым платьицем.
— Ну, мы ждем, Вера Федоровна, — с лихой, басовитой нотой произнес Фетев, его белые пальцы на мгновение отпустили спинку стула, но тут же сжали ее.
У Кругловой мелко начали дрожать плечи, Антону внезапно сделалось жаль ее, хотелось к ней кинуться, дать воды. Черт-те знает до чего может довести жалость: он поймал себя на том, что готов попросить ее, чтобы она заговорила, но Фетев опередил его, твердо произнес:
— Вы подтверждаете свои показания, гражданка Круглова?
Плечи ее еще более задрожали, а глаза по-прежнему оставались неподвижны, она молчала.
— Да или нет? — теперь уж голос Фетева обрел упругую силу.
Тут Вера Федоровна словно бы очнулась, решительно повернулась к Антону, но он мог поручиться — она его не видела, лицо ее пошло красными пятнами.
— Да-а! — вскрикнула она, и голос ее взял высокую ноту, но тут же сорвался. — Да, да!
Антон хотел было вскочить, но его крепко за плечи прижали к стулу, он понял: совершается несправедливость, свершается на его глазах казнь человеческой души, то была пытка не над ним, а над Кругловой, и боль от этой несправедливости усилилась, вспыхнул гнев. Антон готов был тут, в этой комнате, всех раскидать, лишь бы освободить эту женщину, но его держали умело. Круглову увели, вот тогда он потерял сознание от ужаса перед своим бессилием. Лишь когда был снова водворен в следственный изолятор, сообразил: для него самого все погибло, потому что совесть, обитавшая в женщине, которой он верил, казнена на его глазах. Ее не воскресишь. Эта казнь была внезапна и оглушительна, как рядом разорвавшийся снаряд, осколок которого острием своим вошел ему в грудь. С этого момента Антону сделался безразличным окружающий мир.