Но и такая жизнь тоже приедается, она имеет довольно четкий распорядок, повторяющийся почти изо дня в день, и если всерьез к такой жизни приглядеться, то можно без труда понять: на этом плавучем городке, набитом самыми разными людьми, те, кто делает главную работу — ведут лайнер по нужному курсу, почти совсем не принадлежат себе. Когда стоишь на вахте, перед тобой безмерное пространство воды, озаренное или дневным светом, или лучами прожекторов в ночи, то спокойное, то бурное, и ты весь подчинен делу, следишь за приборами, отдаешь команды матросам, а потом, когда кончится вахта, направляешься к себе или в кают-компанию, если настало время еды; путь от рубки занимает не более пяти минут, но и в своей каюте и даже за едой ты не ощущаешь никакой свободы, потому что знаешь: в любую минуту может прозвучать сигнал учебной тревоги, — а уж для капитана и первого помощника это любимое занятие. Они оба считают: так легче держать в руках команду, — а если не тревога, то приказ прослушать какую-нибудь обязательную лекцию или прийти на занятие. Даже когда ты лежишь у себя с книгой или прохаживаешься по шлюпочной палубе, то где-то под черепной коробкой все время существует небольшой отсек, находящийся в постоянном напряжении, чтобы не упустить, принять вовремя призывный сигнал. На земле человек оттрубил свои часы на работе, вышел из предприятия или учреждения, и дела его остались за спиной, он может ехать домой, к приятелю, любовнице, отправиться в театр, в ресторан — в любое место, в какое захочет, если ему позволяют возможности, а на пароходе моряк всегда на службе, где бы он ни находился, — он все равно на посудине, вокруг которой море.
Правда, ему не надо заботиться о еде, его накормят, и, как правило, очень даже хорошо накормят, не нужно толкаться в очередях, психовать, что опоздаешь на службу, дожидаясь автобуса или троллейбуса, да всего и не перечислишь, от чего освобожден человек на лайнере, так что за постоянную службу ему платят постоянной опекой. Многие к этому так привыкают, что хоть порой глухо тоскуют по берегу, но когда приходят в родной порт, долго жить в городе не могут и стараются уйти как можно быстрее в плавание. На лайнере жизнь им часто кажется кабальной, а на берегу — суетной, вот и носит их по водам всего земного шара.
Антону иногда казалось, что попал он на море вовсе не по своей воле, а так сложились обстоятельства, ему некуда было деваться, цепь событий, независимых от него, привела к такому выбору, сам же он человек земной, рожденный для жизни на берегу, ведь явился-то он на свет в далеком от моря городке, там и вырос…
Он складывал рубашки в чемодан, шмоток у него было не так уж много, самое необходимое, да еще кое-какие безделушки: часы под стеклянным колпаком с фрегатом, надувшим бронзовые паруса, хороший приемник с магнитофоном и куча кассет с записями — в океане можно было записывать музыку по ультракоротким, этим многие увлекались, записи получались отличные. И когда закрыл чемодан, затянул молнию на сумке, взглянул в иллюминатор: был виден причал, за ним известное на весь мир здание — Опера-хауз. Одни говорили: оно похоже на вздымающиеся вверх носы кораблей, другие — на паруса, а находились такие, что считали: так архитектор изобразил поющие раковины. Антон никогда всерьез над этим не задумывался, а дальше, за зданием, под желтым небом, чуть овеянный синевой, виделся вдали холм, он был усеян невысокими домами, окруженными деревьями, и стоило Антону взглянуть на этот самый холм, как непостижимым образом он увидел себя восемнадцатилетним парнем, летящим в степном весеннем просторе на Вороне с черной густой гривой.
Он часто тосковал по родному городу, ему все еще мнилось: там бродит Светлана, хотя та жила в Москве, но Третьяков и Светлана в мыслях и снах были всегда объединены. Конечно, это отец вырвал его из Третьякова. И с отцом не просто, тот мотался по разным городам: то в Одессе пребывал, то во Владивостоке, а потом осел в Ленинграде, и там у него была своя семья. Даром, что ли, в Третьякове прозвали отца Шатуном… Антон дал ему слово: прибудет к нему, пойдет в мореходку, хотя и в самом деле никогда не видел моря, но начитался о нем столько, что, казалось, плавал, и не раз, а Конрада знал кусками наизусть, не раз, как стихи, читал Светлане из «Зеркала морей»: «Когда современный пароход плывет по спокойному морю, укрытому тенями ночи, корпус его дрожит пульсирующей дрожью и где-то в глубине его по временам слышится лязг, словно в этом железном теле бьется железное сердце. В движении парохода есть какой-то глухой ритм, мерно стучит гребной винт, и далеко в ночи слышны эти торжественные звуки, как тяжелая поступь неотвратимого будущего»… Ему и сейчас нравились эти слова… поступь неотвратимого будущего…