Антон не дослушал, сослался на головную боль и ушел из капитанской каюты.
Сидя в одиночестве, слушая яростный вой шторма за бортом, с болью думал о Светлане. Он считал прежде всего себя повинным в их разрыве, она ведь любила его, любила так, как только она и могла — всю себя, без остатка, отдавая ему. А он, дурак, двинул в мореходку, в Ленинград, по настоянию отца, а ведь знал: она будет учиться в Москве, в институте стали и сплавов. Им по наивности казалось: ничего тут такого нет, от Москвы до Ленинграда рукой подать, они поженились-то, когда он уж был в мореходке. Сначала ему подумалось: она приехала в Ленинград, чтобы оформить брак из свойственного ей упрямства: «Я так решила, так и будет», — но потом понял, как она серьезна. Светлана вызвала из Третьякова отца, тот приехал злой, но после регистрации повел их в ресторан гостиницы «Европейская», и Антон чувствовал себя неловко, непривычный к блеску зеркал, дорогих люстр, белым старинным стульям с синей обивкой, да и ко всей ресторанной обстановке. Черт знает как все перемешалось, перекрутилось в жизни за каких-то полгода.
Они сидели за ресторанным столом вместе с Найдиным, праздновали свадьбу. Петр Петрович, хитро прищурясь, стрельнул по Антону ядовито-зелеными глазами, сказал с усмешкой:
— Слушай, я вот гляжу на тебя и думаю. В кого ты такой покорный удался? Здоровый парнюга, а без узды жить не можешь.
— Отец! — строго прикрикнула Светлана.
— Да ну тебя, — отмахнулся он от нее черной, заскорузлой рукой. — Ты-то девка с саблей, да она у тебя, как у казака, всегда наголо. У тебя и мать такая была. Больно уж остра на язык, смелости не занимать. А вот Антон… Батя-то у него, конечно, человек тронутый. Слесарил до войны и вроде бы тихий был. А тут как загудел в войну в матросы, так, вишь, чуть себя потомственным моряком не объявил. Хотя до войны и моря не видел… Боцман и есть боцман. У него жена и сын в Третьякове, а он себе вторую семью в порту заводит, чтоб было где от рейсов передохнуть. И прежнюю семью всю жизнь на цепи держит. И в новой — хозяин. А сам по всему белому свету мотается.
— Ты, отец, решил сегодня говорить только гадости? — нахмурилась Светлана.
— Ага, — насмешливо кивнул Найдин. — Только гадости… Это ведь не Антон на тебе женился. Это ты его к себе за пазуху положила. Вот я и не могу понять: почему он таким телком вырос?.. Или тебе нужно, чтоб муж у тебя робкий был?
— Я не робкий, — ответил Антон.
— Может, и так, — сразу же согласился Найдин. — Вроде бы никого не боишься. А вот сам посчитай: отец сказал — иди в мореходку, ты и пошел. Не сам, а по его велению, хотя человек он для тебя даже сторонний. Светка сказала: поженимся. И тут ты с ней в загс. А где же свое, мужское?.. Где же свой разум?.. Я полагаю, человек ни от кого ничего ждать не должен, он сам по себе — сила и потому иметь обязан волю и напор, а более всего гордую независимость, тогда он может хозяином по земле шагать. А в тебе я этого не вижу, вот и посчитал нужным сказать напрямую…
Он говорил это так, что Антон даже внутренне содрогнулся, потому что сам себя считал человеком крепким, могущим за себя постоять, ребята в школе с ним считались, в драку побаивались вступать, потому что был он силен и мог одолеть не одного, он всегда делал по дому любую работу, умел следить за собой, и в общежитии мореходки ему жилось легко, все так, но Найдин говорил о чем-то более значительном, о чем сам Антон прежде никогда не задумывался… Воля и напор. В чем же они проявляться должны?.. Да, конечно, он поехал по приглашению отца, потому что сам не сумел себе выбрать профессии, а редкие отцовские приезды в Третьяков, рассказы о плаваниях убеждали его: это и есть мужское занятие — море. А что касается Светки… Но ведь они и в самом деле решили пожениться, как только ей исполнится восемнадцать, и ничего уж такого необычного нет, если нашлась в этом взбаламученном мире, где сверкали молнии сексуальной революции, такая девушка, которая твердо решила сдержать слово, данное жениху…