Жил здесь по соседству, в Баландиной, князь один. Богатейший тоже человек был и лошадей, как и наш пан любил. Вот и заспорили они как-то о лошадях, у кого лучшие лошади. Заклад большой положили и задумали наперегонки ехать из города сюда же, в Виску, потому что дорога здесь широкая, ровная, — верст двадцать будет.
Зимою дело было. Долго паи собирался. Все с Софроном по целым дням лошадей они выбирали, пробовали. Ну, и выбрали, наконец, четверку, звери, а не лошади были, — вороные все, как одна…
Доволен пан — ходит, руки потирает:
— Что. Софрон, ты как думаешь: выйдут ли кони князя против нашей четверки?
— Куда! — говорит Софрон. — Таких лошадей у князя и не бывало никогда, и у деда его лысого не бывало!
Смеется пан:
— Далеко, значит, его позади оставим?
— Уж это непременно! — Смеется пан
…Послал к князю письмо, чтобы приезжал, значит.
Приехал князь. Сам маленький такой, и не видно его из шубы. Серые лошади у него были — тоже четверка; за саньми их привязанными вели.
Вышел наш пан на крыльцо, встречает князя, а сам все на серых поглядывает, видит — хорошие лошади. Зашли они с князем в дом. Глядим-опять бежит пан наш.
— Софрон! Софрон! Видел?
— Видел.
— Лучше наших? — Махнул Софрон рукой:
— Куда! Против наших лошадей далеко не выйдут! — Засмеялся пан, назад в комнаты побежал.
Целый день пробыл князь у нашего пана и ночь здесь ночевал. На кучерской Софрон с Кузьмой (так кучера князя звали) ознакомились. Друг дружке лошадей своих, сбрую показывали. После обеда лошадей ковать водили и наших, и княжеских, потому что была перед тем оттепель, да потом как хватило морозом, так дорога стала твердая, гладкая. И Софрон с Кузьмой сами глядели за тем, как лошадей подковывали.
В конюшне при лошадях и спали они в эту ночь оба. Уж много после, как дело то вышло, покаялся Кузьма — сказал, что ночью, как заснул Софрон, встал он тихонько и да у коренных наших по одному гвоздю из подков повытягивал и в другую сторону позабивал, — чуть-чуть в сторону, чтобы не сейчас, значит, хромать стали. И не то, чтобы ему князь говорил, а сам, значит, видел, что не выходят их лошади против наших.
Утром, чуть свет, прибежал пан, позвал Софрона:
— Ну что, Софрон. можно лошадей вести?
— Можно, — говорит Софрон.
— Глядел вчера, как ковали? Не заковали бы, храни бог!
— Будьте спокойны — сам глядел: хорошо подкованы.
— Ну, ладно… Ох, Софрон! — говорит пан. — Просто спать я ночью не мог, боюсь: а что, как обгонит нас князь?
Тут уж и Софрон засмеялся:
— Никогда, — говорит, — этого быть не может!
— Ну, так вели выводить лошадей.
Повели лошадей в город. Софрон с Кузьмою тоже при лошадях поехали. К полудню и паны поехали. Подали им одни сани большие — вместе сели. У нашего глаза так, и горят, — сидеть не может на месте, а князь забился в угол, в шубу закутался, сидит, курит…
Вся дворня собралась после того к воротам — ждут. Долго ждали, все на дорогу поглядывали. Отпросились и мы с Грицьком у Христиана Карловича.
— Едут! — закричал первый Грицько и рванулся вперед.
И в самом деле, видим — показалась какая-то черная точка вдали на дороге.
— Наш, наш! — кричат все.
Дальше — ближе, и показалось мне, как будто серые лошади видны издали. Не верю я сам себе, на Грицька оглядываюсь, хочу его спросить, так как глаза у него лучше моих были, но вижу, что он весь дрожит — не стал я его и спрашивать.
Тут и другие уж видят: едет князь, развалившись в санках; на козлах Кузьма сидит и улыбается, а нашего пана и не видно еще.
Прошло несколько времени — подъехал и наш пан. Ни на нем, ни на Софроне лица не было видно, а лошади бегут, хромают коренные. Выскочил пан из саней, на Софрона не оглянулся, а прямо к князю подходит, улыбается.
— Выиграли, князь! — говорит.
— Да, у вас, кажется, захромали кони, должно быть, подкованы плохо были! — засмеялся князь.
— Да что уж тут!.. Князь, продайте свою четверку!..
— Ну, вот что вы выдумали!
— Продайте, князь, что хотите, берите: уж очень кони мне нравятся!
— Да что же, — десять тысяч разве дадите? — говорит князь для шутки, потому сам видит: не стоят того кони.
— Берите. Эй, вели лошадей на конюшню! — говорит Кузьме. Пошли паны в дом обедать.
После обеда, как сидели мы с Грицьком на кухне у Христиана Карловича, прибегает хлопчик один и кричит:
— Грицько! Батька твоего на конюшне пан наказывает!
Вскочил Грицько на ноги и побежал к конюшне, и я побежал за ним. Прибежали мы, стали смотреть в щелку. И видим: лежит и не кричит уже, только чуть-чуть вздрагивает, а рядом с ним пан наш по земле катается и плачет…