Бармен в кабачке на углу Орудийной и Кота-рыболова был удивительно словоохотлив. Да и новостей в урбе в самом деле оказалось хоть отбавляй. Одна только смерть комиссара Робера чего стоит, а уж если взять все версии его гибели, то и подавно. Сначала журналисты утверждали, что он был застрелен едва ли не на дуэли — лежал на тротуаре с пистолетом в руках. Даже зарисовка в углу заметки о его гибели имелась. Потом вышло официальное опровержение — по результатам вскрытия оказалось, что убит комиссар выстрелом в спину, само же убийство названо не иначе как предательским.
— Да уж, распоясались вконец эти анархисты, — говорил уже не в первый раз бармен, наливая мне очередную порцию бренди. — Застрелить комиссара, да не полицейского, а жандармского, да посреди улицы, да ещё и среди белого дня. Раньше такое немыслимо было, верно ведь?
— Бывало и хуже, — флегматично заметил я в ответ. — Сразу после войны и не такое творилось. Не помнишь разве?
— Ну ты хватил. — Как и все бармены в Эрде, он обращался к клиентам исключительно на «ты». — Тогда какое время было? Толпы злых, безработных людей, гномов, орков, им и выпить-то не на что было. И привычка убивать. — Он осёкся, словно вспомнил что-то неприятное. — Слишком много народу поняли, как дешева на самом деле жизнь.
Я потягивал бренди — напиваться сегодня настроения не было — и ждал, пока чернокожая певица выйдет на сцену. Час был довольно ранний, по крайней мере, для этого кабака, и потому из привычного трио — певица, саксофонист и пианист — остался только последний. Он играл одну спокойную мелодию за другой, почти не прерываясь. Вместо нот на подставке перед ним стоял большой стакан с виски, к которому он то и дело прикладывался, почти не отвлекаясь от игры на фортепиано.
— Думаешь, сейчас иначе? — глянул я на бармена, делая очередной глоток бренди. — Куда делись все те люди, полуэльфы, гномы, орки — все, кто прошёл войну, будь она неладна? Вымерли? Мы просто научились держать своих демонов внутри, но не у всех это хорошо получается. Вот и всё.
— И чем им только комиссар не угодил? — развёл руками бармен. — Хвост прищемил сильно?
Я ничего не стал отвечать, да ответ и не нужен был бармену. А ведь мог и рассказать, как погиб комиссар Робер. Хотя бы намекнуть, что первая версия его гибели была самой правдивой, и рисунок, сделанный ловким журналистом прямо на месте происшествия, один в один повторял позу лежащего на тротуаре мёртвого жандарма.
Так вышло, что я видел дуэль Робера и Бомона. Видел, как комиссар после взбучки, полученной от руководства, шагал к машине. Шагал широко и уверенно, но лицо его при этом замерло от злости. Робер был в ярости — его выдавали чуть более резкие, чем обычно, движения и, конечно, лицо, словно обратившееся в камень — ни один мускул не дрогнет. Он увидел меня, но никак не отреагировал, продолжил идти к автомобилю. А я никак не дал ему понять, что Жосслен Бомон, за которым он гоняется, стоит всего в шаге от него.
Бомон приткнулся спиной к фонарному столбу, вроде и в круге света, но если не присматриваться специально или не знать, что он стоит там, никогда не увидишь.
— Робер, — сказал он, выходя на свет за спиной у комиссара, — я же говорил, что всегда буду у тебя за спиной. Зря ты не оглянулся.
Бомон почти открыто носил за поясом револьвер, лишь слегка прикрыв его кожаной курткой. Робер удивительно спокойно, будто и в самом деле ждал появления того, за кем гонялся, обернулся к Бомону. И снова ни один мускул не дрогнул на лице комиссара. Он был готов к драке. Левой рукой Робер расстегнул пуговицу на пиджаке, чтобы скорее выхватить пистолет из кобуры. Бомон откинул в сторону полу куртки, показав рукоять заткнутого за пояс спереди револьвера. Такого же крупнокалиберного послевоенного «Вельдфера», какой носил помощник инспектора Фарж.
Два человека, будто два зверя, замерли перед схваткой. Они смотрели друг другу в глаза, не следя за руками. Это была самая настоящая дуэль, каких давно уже не видели улицы нашего урба. Поединок двух человек, отбросивших всякий налёт цивилизованности, обратившихся к своей звериной сущности. Только когти и зубы им заменило огнестрельное оружие.
Им не хватало лишь сигнала — любого громкого звука, который даст выход их злости. Удар часов, упавшая монета, звон стекла, — да что угодно могло послужить детонатором. На сей раз им стал трамвай. Он застучал по рельсам где-то неподалёку и зазвенел электрическим клаксоном.