Когда за много лет привыкаешь, что у тебя есть вольные дни, сесть на ежедневный прием довольно тяжело. Крутиться каждый день — этого я уже не могу себе представить. Хотя все именно крутятся: из тех, кто пришел на «Скорую» со мной вместе, прижился только я.
Правда, тут, возможно, моей заслуги нет. Возможно, просто нервы покрепче, и потому хорошо переношу ночные дежурства. Конечно, это везение: только ты упал на топчан, как сразу заснул. А уж у кого нервы послабее, и кто вздрагивает от каждого звонка и окрика диспетчера, кому мешает бьющий в глаза свет, зимой — постоянное гудение наших прогревающихся машин, летом — жужжание комаров, тот, конечно же, не приживется.
А вот и мой заставленный сараями двор, а вот и серая пятиэтажная коробка.
Дома никого не было — Надя на работе, Павлик, наш двенадцатилетний сын, в школе.
О! Этот многолетний ритуал прихода домой. Никого нет, и можно так это потянуться, послоняться по квартире, принюхиваясь к забытым было запахам родного очага.
Немного поспать, потом погулять, почитать — долгий первый день. Правда, от недосыпа все чуть смещено в твоем сознании, время, события чуть деформированы, даже сказать, чуть скручены, мозг вяловат, а нервы взвинчены.
Безоглядный второй день — ты выспался, ты здоров, ты поешь по утрам в клозете. Вот сконденсированная твоя свобода — ты никому ничего не должен, ты волен, можешь безоглядно читать, или уйти на полдня в лес, или сгонять в город на выставку или в книжные магазины. И лишь ближе к вечеру в безоглядное струение солнечной вольной жизни вливаются легкие звоночки, словно бы фальшивый звук скрипки в складном оркестре, так, звоночек судьбы, невечность сущего, кратковременность счастья — робкое напоминание — завтра снова сутки работы.
Постепенно звоночки эти сливаются в ноющую мелодийку, которая не отстанет до самого сна. Цикл закончился. Утром все сначала.
Так двадцать лет. Десять суток в месяц — полторы ставки. Полторы не потому, что иначе тебе скучно жить, о нет, но десять суток лишь потому, что ты кормилец. Однако цикл завершится лишь завтра вечером, а сейчас самое его начало.
Когда дежурства бывают трудными и ты приходишь домой измочаленным, то так сладостно вовсе ущемиться, в этом несомненное мазохистское начало присутствует — так это включить музыку, ну, там «Гамлета» Чайковского или Сороковую симфонию Моцарта (можно и Деревенскую симфонию того же автора), а всего-то лучше концерт Баха для двух скрипок.
И так это вытянуться и покрыться попонкой, и ты тогда безволен, и душа твоя скукожена и вовсе голенькая, и у нее нет никакой защиты, не нужно ее даже вылущивать, лишь коснись ее мягкими пальцами, и она сама падет в ладони; а скрипочки себе пилят и пилят, одна — что вот жизнь так и проскочила с пенечка на пенечек, с дежурства то есть на дежурство, другая же, о, как иначе, напротив, успокаивает — так это же и хорошо, что жизнь проходит, и пусть уж таким манером, как у тебя, а не каким иным.
Музычка, она ведь для того и существует, чтоб спеленать голенькую беззащитную душу, а вот и утешение лукавое проклевывается: а чем твоя жизнь, в сущности, плоха? Не воровал, не предавал, не убивал. О-хо-ха, даже и слог высокий пробьется — людей, глядите, спасал. Все на белом свете нормально, не волнуйся, все будет хорошо.
Но сейчас я не нуждался в защите музыкой и, наскоро позавтракав, приготовился почитать.
Тут я поймал себя на том, что улыбаюсь. Это я вспомнил молодую женщину, с которой перекинулся несколькими фразами на последнем вызове. И сейчас я вспомнил не только черную кофту, но и светлое — не белое, а именно светлое — ее лицо, однако подробные черты в памяти не всплывали, и светлые же коротко стриженные волосы с лихой какой-то скобкой, в стиле ретро — тридцатые годы.
Где же я ее видел? На кого-то она мучительно похожа, но только вот на кого?
И тут раздался долгий звонок в дверь.
Молодой наш шофер Гриша смущенно улыбался.
— Зовут, — и он виновато развел руками.
— Кто?
— Главврач.
— А что случилось?
— Не знаю.
Да, что-то случилось, иначе подождали бы два дня. Может, какая-то жалоба и нужно срочно разобраться. Но вроде бы у меня не было грубых проколов.
Он пошел мне навстречу, наш главврач, длинный, сухой, с до блеска бритым черепом, с печальным морщинистым лицом многолетнего язвенника. Руку пожал, усадил.
— Вы простите, Всеволод Сергеевич, дело срочное. Лариса Павловна подала заявление. Сперва в отпуск, потом совсем. Вы остались без заведующего. Через три дня она уезжает с мужем. Подвести ее не могу — потому спешка.