В таком вот привычном состоянии я и бродил по двору, как вдруг заметил, что от лаза в заборе спешит ко мне женщина в клетчатом пальто, и легким, тусклым обрывом сердца я узнал ее и заспешил к ней.
— Простите меня, Всеволод Сергеевич, я виновата, я стерва, но вы простите меня, — задыхаясь от волнения, говорила Наташа.
— Ну, что ты, что ты, не надо, прошу, — бормотал я растерянно.
— Вы только простите меня. Я уже две недели в это время пересекаю этот двор в надежде увидеть вас. Вот — повезло.
Господи, а губы дрожат, и вся она на нервном взводе, и малое мое касание, и она зарыдает.
— Да за что же мне тебя прощать? Все было хорошо. Все нормально, — так это тускло говорил я, словно бы старичок, внушающий пережившей первые разочарования любви десятикласснице, что все пройдет и все будет хорошо.
— Тебе, небось, сказали, что у меня инфаркт, — вдруг догадался я.
— Да, — кивнула она и коротко всхлипнула.
— Но у меня нет инфаркта.
— А весь город говорит — инфаркт.
— Это указывает лишь на то, что в городе ко мне неплохо относятся. А если бы прошел слух, что я умер, это означало бы, что меня по-настоящему любят.
— Если бы с вами что случилось (следовало понимать — если бы я умер), я бы не перенесла, — сухо, как о деле окончательно решенном, сказала Наташа.
— Это, пожалуй, ты высоко взяла. Казалось, что нам друг без друга никак. Но, заметь, живем, и по всему судя жить станем дальше.
Я сумел посмотреть на нас как бы со стороны, к примеру, из окон второго этажа, из своей палаты: стоит дядька в темном пальто, из-под пальто видны полосатые больничные штанцы, дядька тускл и хладнокровен, и перед ним нервничает, борется с рыданиями молодая красивая женщина. Да, она красива, посторонним умом понимал я — нервное подвижное лицо, и эта смутная чуть проступающая улыбка, готовая мгновенно прерваться рыданиями.
А что же меня-то заботило в тот момент? Стыдно признаться, но в тот момент меня заботило, что вот сейчас придет Павлик, а его отец стоит в центре двора с какой-то чужой женщиной.
— Отойдем немного, — предложил я.
Мы прошли по аллее к серым домикам подсобных помещений. Там остановились.
— Со мной все ясно. Ты-то как? Выходишь замуж? — спросил я.
Она вдруг подняла ко мне лицо — глаза были полны слез.
— Вы ненавидите меня, Всеволод Сергеевич? — отчаянно спросила Наташа.
— Что ты, что ты, девочка, — растерялся я. И что-то уже стронулось в моей душе, поплыло, начало заливать легким теплом волнения.
— Или вы только презираете меня? — а глаза-то потерянные, а на лице-то болезненная — перед взрывом — улыбка, ах ты, боже мой, да за что же, почему снова хотят рвать мою душу, ну, довольно, довольно.
— За что ж мне презирать тебя, — а уж и сам не смог сдержать волнения, — за что презирать? За то, что хочешь жить лучше? Кто ж тебя судит? Страшно одиночество, нужно растить девочку, я не опора и не защита, а нужна именно опора и защита. Тут все нормально.
— А выйти замуж за человека, которого не любишь, тоже нормально?
— Да, нормально. Потому что привычно.
— Это когда никого не любишь. Но ведь я же вас тогда любила. И тогда, в последнее свидание, любила отчаянно.
— Это для меня слишком сложно, — и я показал на полосатые свои штанцы. Порушился тусклый мой покой, и появилось раздражение — вот если б любила, я не стоял бы в больничном дворе да в казенной одежде, — нет, видно, женская логика выше моего понимания.
— Что ж здесь непонятного? — удивилась она — ну, я прямо каким-то чурбаном стал, не понимаю очевидные вещи. — Да знаете ли вы, что такое отчаянье?
— Да, мне известно отчаяние, — сухо сказал я. — Это когда неохота жить, и потому рвется сердце.
— Так почему же вы не понимаете меня? Я была оглушена отчаяньем. А жилье — это так, последняя капля. Я не сдержала себя, и это был бунт против вас.
— А что против меня бунтовать? Я — безобидное существо.
— Нет, не заблуждайтесь, вы — не безобидное существо. Вы любите свой покой, устоявшийся быт, и вы ничего не хотите менять в своей жизни, и это вовсе не безобидно.
— Конечно, это страшно для человечества, — рассердился я. — Только отчего-то сердце чуть было не расползлось именно у меня. Хотя я, разумеется, и не знаю, что такое отчаянье.
— Да вы не знаете, что такое любить и страдать оттого, что никогда не быть вместе. Любить человека — и видеться украдкой, и с кем-то его делить. Невозможно. Я хотела рожать вам детей, помогать, а если понадобится, служить вам, но это было не нужно, — а глаза сухие, а смута прошла, лицо решительное, говорит то, о чем много думала — это несомненно.