-Уходи, Камилло. Не смотри на меня сейчас. Постой... там… за дверью, – со стоном выговорил Рыжик. – Прошу тебя, уходи. Ты ничего не сделаешь. Уходи.
Диксон стиснул зубы. Стащил пальто, укрыл им Рыжика, провёл рукой по выцветшим волосам – и тихо вышел, закрыв дверь и привалившись спиной к стене. Он всё отлично понимал – чересчур ясно, чересчур отчётливо.
Стрелка золотого компаса еле слышно шебуршалась в ладони, словно пойманный майский жук.
За дверью тот, кого называли Иглой Хаоса, милордом, отродьем тьмы, неподвижно лежал на полу, укрытый старым, в заплатках, пальто, и пытался вспомнить, что это такое – быть Рыжиком.
Но не мог.
...Он появился минут через сорок – кутающийся в Диксоново пальто, осунувшийся, похожий на ту тень, что трепетала так недавно на ужасно белой занавеске кухни Камилло. Сказал еле слышно:
-Пойдём... домой, – и посмотрел на Диксона усталыми, утратившими свой антрацитовый блеск глазами. – Всё закончилось. Пойдём и забудем это всё...
Камилло обнял Рыжика за плечи, и они не торопясь зашагали по ожившим Берёзникам – два чужака, оставшиеся незамеченными в водовороте всеобщего счастья. На бетонном заборе, мимо которого они проходили пару часов назад, уже появилась надпись алой краской: «Смерть Ливали!».
Диксон одобрительно пошевелил усами, вспомнив нежное высокомерное личико Элен Ливали, оглядывающей из окна подчинённые узам земли клина. От Элен пахло ландышами и озоном – он это чувствовал. Так же, как чувствовал до этого приближение Садерьера по ароматам вишни и шоколада, за мили и километры... «Я становлюсь каким-то... странным», – подумал Камилло, а вслух произнёс, кивнув в сторону забора со злой надписью:
-Ну что, ты можешь сказать хоть слово в оправдание Элен Ливали и того, что она сотворила с Берёзниками, о мой адвокат дьявола?
-Мои слова всегда разлетаются в разные стороны, как стайка ночных мотыльков – поэтом я предпочитаю молчать и наблюдать, Камилло... Что до обвинений и оправданий, то знай: я, как правило, не сужу... сам, – Рыжик мило улыбнулся самыми уголками губ – так, что на щеках появились ямочки. – Скажи мне, кто казнит: судья, палач или его топор?.. Впрочем, это всё казуистика, я не люблю её. Мой путь схож с полётом золотой стрелы сакилчей – всё время вперёд, по прямой, сметая со своей дороги все препятствия. Я... на самом деле, Камилло, я ведь...
Диксон понял, что его сейчас казнят прозвучавшей вслух, уже известной ему истиной – и тогда, за локоть развернув Рыжика от забора, он голосом извозчика, у которого понесли лошади, заорал:
-Трамвай! Наш трамвай!
Не успел Рыжик пискнуть что-то о том, что Ленточка обещала их подождать, как Диксон резво устремился вперёд, словно та самая стрела сакилчей – аж песок из-под ботинок разлетелся. Болтаясь внутри Камиллова пальто и спотыкаясь по каменюкам в своих модных сапожках на каблуке, Рыжик бежал следом, качая головой и улыбаясь. Мухнявый-премухнявый старикан, он ведь всё понимает, но боится слов – прямо как пласт никеля в шахте, ей-Са. Ну и ладно. Оставим золото лежать в слитках...
Диксон первым влетел в трамвай – так, что тот покачнулся на рельсах, а Ленточка испуганно звякнула, оборвав фразу «За проезд передаём кондуктору». Следом доковылял сломавший каблук Рыжик, наградивший Камилло долгим уничтожающим взглядом и тихо пробормотавший себе в воротник что-то про укусы бешеного страуса и загорелась в попе сажа. Диксон изобразил глухоту на оба уха и, отдуваясь, заявил:
-Теперь я за тебя заплачу, иди давай, садись. Иди, иди. Распинай местных бабусь и подрёмкай часок-другой.
-Псих ненормальный, – огрызнулся Рыжик и убрёл в конец салона, где без сил опустился на сиденье, обняв себя за плечи и низко нагнув голову. Диксон грозно пошевелил усами на уже подкрадывающуюся к нему тётку-кондукторшу и скользнул в дверь водительской кабины.
-Ой, мухняшечка! – Ленточка ухватила Камилло за свитер и со счастливым звоном потёрлась об него щекой. – Ты такой шерстяной и уютный, как бабушкины вязаные носки со снежинками! Ты платить пришёл? Да брось, у нас много пассажиров, до конца рейса хватит. А вот твоему тёмному ангелу сейчас самому впору горяченького выпить, в чём только жизнь держится... Ну-ка, погоди...
Не слушая слабые протесты ошарашенного Диксона, Ленточка деловито вытащила из-под сиденья немного помятую алюминиевую кружку с логотипом депо – трамваем с крылышками – и обтёрла её рукавом платья. Потом взяла с панели аптекарскую бутылку с тёмно-алой, солоно пахнущей кровью, и щедро плеснула в чашку, наполнив её почти до краёв.
-Отнеси ему, только осторожно, не расплескай. Кружку вернёшь! – велела Ленточка и придержала для Диксона дверь. Чуть кривясь из остатков брезгливости, Камилло бережно донёс тёплую, почти горячую чашку до Рыжика и сел рядышком.
Уже хотел коснуться плеча, чтобы разбудить, но не успел – тонкие ноздри Рыжика вздрогнули, он резко вскинул голову и непроизвольно облизал пересохшие губы, уставясь на чашку в руке Камилло.
-Это... тебе. Держи, – Камилло едва удержался от того, чтобы передёрнуться, когда Рыжик, торопливо выхватив у него кружку, сделал первый глоток. Но взял себя в руки, вспомнив старую истину – sua sunt cuique vitia, никто не идеален. В том числе и он сам... «Тоже мне, судья Рыжику выискался. В белом парике с буклями, и Уголовным кодексом в лапке. Ой, я вас умоляю! Консерва старая, а туда же – кривит личико и мизинчик оттопыривает... Радовался бы, что ему сейчас лучше станет, а не косился, как поп на пентаграмму!».
-Пей, – вздохнул Диксон, глядя, как Рыжик с блаженством отхлёбывает из чашки, и стёр мизинцем с его щеки алую каплю. Ленточка объявила следующим Военный городок, и трамвай застучал по рельсам, потихоньку набирая скорость.
-Камилло, спасибо тебе огромнющее, – Рыжик допил до дна и с благодарностью посмотрел на Диксона. Впервые со вчерашнего вечера его фарфорово-белое лицо оживил слабый румянец, глаза снова заблестели. – Спасибо.
-Это Ленточка поделилась, – ответил Камилло с улыбкой. – Похоже, она тебе симпатизирует, мой юный падаван...
-Да ладно, – отозвался Рыжик и, отведя взгляд, разрумянился пуще прежнего.
-С «да ладно» вышло неладно. Говорят, его съели, – прикололся к Рыжику всё никак не желающий угомониться Диксон. – Ты бы сходил, девушке чашечку отнёс, поблагодарил её за заботу! Иди давай, я тут подожду...
Снятый сильной рукой Камилло с сиденья за шиворот и отправленный в полёт до кабины, Рыжик по инерции пробежал аж через полсалона, прежде чем смог остановиться. Потом он что-то экспрессивно прокричал в сторону Диксона, потрясая в воздухе руками, и исчез за дверью, откуда долетело радостное позвякивание Ленточки.
«Вот то-то же, – удовлетворённо подумал Диксон, по-куриному прикрывая глаза наполовину и вошкаясь по сиденью в попытках угнездиться поудобнее. – Молодёжь! Пока не научишь, так и будут по углам друг от друга жаться! Вот я в его годы...» – Камилло сладострастно улыбнулся в усы и погрузился в воспоминания. Судя по тому, что вот уже три остановки подряд объявляла не Ленточка, а громко орущая на весь салон кондукторша, юный падаван Рыжик внял советам своего мудрого наставника Диксона...
...Домой они добрались к полудню – живая иллюстрация к истории о возвращении блудного сына, отражения родного берега в глазах прошедших кругосветку моряков. Успевший отоспаться в трамвае Камилло первым делом поскакал на кухню, на ходу стягивая с ног ботинки, и с ножом наперевес напал на вчерашний пирог с яблоками. Когда он, отряхивая с усов крошки и запивая молоком прямо из пакета, вернулся к двери, чтобы всё-таки закрыть её, Рыжик уже спал лицом в диван, даже не сняв Камиллова пальто.
Он проспал, как убитый, не шевелясь, до самых сумерек, пока не прозвучал в накатывающих волнах мартовского вечера гудок на ткацкой фабрике. Камилло к этому времени успел изготовить пожаренную соломкой картошку с беконом, схомячить её процентов так на семьдесят, страшно устыдиться и начать варить супчик.