Ещё один глоток тишины – последний. До дна.
-Девчонки, я не поняла, – прозвякала неожиданно Ленточка с весёлым изумлением, вскинув голову, и смятые алые маки в её причёске почти ощутимо налились тёмным пламенем, словно разворошенные тлеющие угли. – Девчонки, это что же – на Озёрах и впрямь нарисовалась живая ведьма, а леди Джанне унижается перед ней, роняя ртуть на снег, а?..
Тонкие пальчики с алым лаком на ноготках, до того впивавшиеся в чёрный шёлк, разжались. Ноздри Ленточки хищно дрогнули, уловив исходящий от Лары вязкий, тягучий запах ведьминой топи. Миг, и девушка единственным точным броском очутилась перед едва успевшей вскинуть лук Колклазур. С такой силой вырвала из руки ведьмы стрелу, нацеленную себе в сердце, что на белую марлю брызнула кровь с распоротой оперением ладони Лары. Чуть запоздавшая Тамсин с молчаливым ожесточением сдёрнула колчан со стрелами с плеча ведьмы, не обращая внимания на истошно орущую ворону, рвавшую ей руки и лицо острым, загнутым как консервный нож клювом.
Толкнув Ленточку так, что девушка задохнулась и сложилась пополам белым лоскутком ткани, Колклазур дёрнулась к своей сосновой ветви, лежавшей рядом в снегу – но обнаружила, что её прижимает серебряная туфелька леди Джанне. Жуткий оскал исковеркал лунные черты, в блестящих глазах была отчаянная пустота – опаснее любой ненависти, разрушительнее любого безумия.
-Порвите. Эту. Дрянь, – прошептала Ртутная Дева еле слышно. Но её услышали, и Лара Колклазур поняла, что несмотря на все законы неба и свободы, по которым жили ведьмы, она умрёт здесь. На земле. От рук этих белёсых, безглазых существ с тряпичными, лишёнными крыльев душами. Глупых, таких глупых существ, которых глава западного клана пыталась спасти, презрев вековую рознь...
Трамвайщицы не успели – Лара, оскалившись, схватила свою ворону-душу. Сжала её в руках, ломая хрупкие птичьи кости, сминая чёрные перья в комок. Радужные глаза заволокло тьмой, и ведьма без единого звука рухнула в снег, уже безразличная к жадным, ненавидящим рукам кружевных девушек, рвущим её тело в клочья. Среди водоворота белой, бледно-розовой и серой марли, шифона и шёлка, где-то в самом зрачке шторма, осталась испуганная Мария, изо всех сил удерживающая Рыжика, прижавшая его к своему платью вечной невесты...
Мёртвые чёрные глаза безучастно смотрели в перетянутое холстом повязки лицо Оркильи. Потом Рыжик, едва шевеля одним уголком губ, тихо приказал:
-Вытащи стрелу. Вытащи стрелу, Мария.
Имя... лишённый выражения, приглушённый, шелестящий голос; запах осенней листвы.
Оркилье пришлось собрать всё своё мужество, чтобы не разжать объятий. И чтобы отодвинуть, отогнать мешающую ей сейчас сосредоточиться болезненную картинку – мгновенную вспышку памяти, с которой были запечатлены последние минуты её потерянной жизни. В фотоальбоме воспоминаний Марии осталась лишь одна эта картинка – остальные оказались вынуты и разбросаны в бурьяне вдоль железнодорожных путей... Они выгорают там под солнцем, линяют под дождями, их с треском и хрустом жуют теперь нефтяные коровы... а какую-то фотографию, может быть, подобрала погонщица печалей Арина Арахис. И теперь бережно разглаживает её на коленях, сидя на своих старых качелях и вглядываясь в монохромные лица… Но от карточек-дней в альбоме остались следы – ощутимое послевкусие. То самое, что сейчас обволакивает сознание, приглашая признать и впустить в себя – голос, аромат, ощущение. Это было невероятно важно – вытащить стрелу. Об этом просил такой близкий, такой любимый голос – и поэтому Мария, стиснув зубы, нащупала одной рукой металлическое, покрывшееся (она знала) вишнёвым льдом острие, торчащее между лопаток. Стараясь не дёрнуть, аккуратно переломила сосновое древко. Минута замешательства...
-Скорее, – попросил Рыжик бесстрастно. Может быть, это была даже не просьба, а констатация факта. Он по-прежнему не моргал, и на ресницах у него сахарно поблёскивали снежинки.
Где-то там, за вихрями из ветра и тряпичных трамвайщиц, топила своё ещё не свершившееся горе в крови истерично хохочущая Ленточка. Там смотрела в пустоту выключенная, с порванными струнами, леди Джанне. Там лежала в снегу, пытаясь уменьшить боль от ран его холодом и мыслями о Камилло, истерзанная Тамсин... А здесь, в зрачке бури, они были вдвоём.
Невеста без памяти и жених без сердца. Мария и Рыжик.
-Я... сейчас, – Мария бережно, аккуратно, палец за пальцем, сомкнула мёртвую хватку на древке – чтобы не соскользнула, даже не дрогнула рука. И тут же без предупреждения дёрнула, в одно движение вырвав тонкую сосновую стрелу – тем вошедшим в кожу и костный мозг точным, скупым жестом опытного хирурга, за который доктора Оркилью так ценили коллеги и пациенты.
Рыжик не издал ни звука, только чуть вздохнул, приоткрыв бледные губы; родинка на верхней казалась засохшей каплей крови...
Такой солёный снег сеется через сито небес.
Всё, что было, когда-нибудь повторяется. Только коснись рукой старого фотоальбома со снимками твоей безжалостной памяти, только открой оббитую алым сафьяном обложку, под которой ждёт старательная хронология revocabile tempus… Было так по-детски наивно думать иначе, стоя возле гранитной плиты с именем из восьми букв и трепеща всем телом от пропитывающего бальзамическим маслом, всепроникающего аромата свежих еловых ветвей у ног. Наивно...
Рыжик улыбнулся ртом-раной, и Мария, не видевшая, но почуявшая, содрогнулась от этой улыбки так, словно из неё самой сейчас выдернули стрелу. Может быть, ту стрелу, что выпустил когда-то давно Амур, случайно заблудившийся в соснах Антинеля?.. Рыжик продолжал смотреть в лицо Марии, и всё, что когда-либо было человеческого, детского, тёплого под его фарфором и шёлком – всё осыпалось теперь мелким инеем, сухими крылышками умерших осенью бабочек, чешуйками светлой краски, увядшими ромашками, на которых никто так и не нагадал любви.
Ненужная пыль... она уносится ветром, чтобы не вернуться, чтобы упасть в чьи-то ждущие ладони и прошептать сказку о золотом компасе и мальчишке Рыжике, что искал счастья – и даже нашёл. Жаль, ненадолго...
Жаль?..
Уже ничего не жаль, потому что некому. Потому что навылет. Потому что нужно закончить шов – а шьющую Иглу не остановит даже смерть. Сталь её не перебить ни ведьминой стреле, ни чему-то ещё... она не чувствует боли и не знает сомнений, Игла Хаоса. Она просто шьёт.
Рыжик коснулся плеча Марии ледяной ладонью, выпрямляясь. Чуть сжал, безмолвно благодаря – все слова замёрзли где-то там в нём, окоченевшими на лету птицами попадав на дно сознания. Ему было странно видеть их, ныне мёртвых, и ещё страннее – тревожить. «Нет, мир не перевернулся... Просто раньше его видело другое существо...» – подумал Рыжик, не в силах моргнуть и стряхнуть иней с ресниц. Сунул кончики пальцев в карман, коснулся холода серебряного ключа – теперь нет времени ждать, времени очень мало, его сжало в тугую пружину неумолимой силой близящегося финала.
Ключик – замок – истина. Рыжик связал, словно в узелковом письме, три эти необходимые вещи, и обернулся, скользнув равнодушным взглядом по мельтешению кружев. Ему не было интересно, какой ураган безумия смешал, сорвав с клумб, эти нежные цветы, зачем закружил их в вальсе смерти, в этой страшной смеси Чайковского и Шопена. Чёрные глаза отразили на миг античную статую, неподвижную и слепую от горя – леди Джанне, но не задержались, продолжая выискивать в сумерках, снеге и бинтах кусочек шоколада и спелого золотистого мёда. Не нашли; холодная ладонь упорхнула с плеча Марии, оборвав дрожь натянутой струны её тела, словно удар ножа. Рыжик шагнул прочь – и Оркилья качнулась следом, бессловесно и отчаянно, не желая выпускать, даже уже лишившись единожды и после позабыв.
-Не надо... Твоё место теперь здесь, Мария, – Рыжик чуть шевельнул заснеженными ресницами. Метель укутала его волосы подобием свадебной фаты, засыпав их огонь сладким белым забвением пепла. – Я... любил тебя.
Его улыбка-рана дрогнула и распалась на осколки, чтобы больше никогда не вернуться и не потревожить. Рыжик тихо коснулся уголка губ Марии ледяными пальцами, и боль ожгла его вместе с последним вздохом – мальчишка умер... Милорд – остался. Остался, чтобы уйти...