Патрик, выпустив из приоткрытого рта изящное колечко дыма, задумчиво посмотрел на меня глазами цвета кофейной гущи в наших чашках:
-Что делать дальше будешь, Седар?
Я пожал плечами, неохотно садясь прямо и опять, с немалым раздражением, обнаруживая в своей чашке Норда в профиль.
-Что делать, что делать... жить. Кто-то уходит на фронт, кто-то гибнет в боях – а мы просто продолжаем жить, потихоньку двигаться вперед, перебирать мелкие камушки своих бытовых чаяний. В конечном итоге, жизнь побеждает всё. Пойдём, пора... девять утра.
-Масло ты шоколадное, а не директор, – вздохнул на это Патрик – непонятно, со злой усмешкой или как-то даже дружески. Бросил на столик купюру, и мы молча разошлись в разные стороны.
О’Филлон – в восьмой корпус, я – в административный. В свою новую странную жизнь.
====== 41. Запертая дверь ======
-Гроза будет, – ни к чему заметил Рыжик, когда за ним с Камилло мягко закрылась белая дверь с серебристыми узорами в виде ландышей. Дверь была похожа на обещание зимних сказок, она вела куда-то в пушистое прошлое, а вовсе не в грядущую с неотвратимостью Берлиозовского трамвая весну. Дверь ему нравилась, и морозный, игольчатый галогеновый свет тоже начинал нравиться: так может нравиться пустому бокалу наливаемое в него белое вино.
За окном загустевала ночь, всем своим существованием отрицающая температуру выше ноля. Камилло заглянул в окно, как заглядывают в глубокую прорубь, и в сомнении пошевелил усами.
-Можно, я свет выключу? У меня от него под свитером чешется, – попросил Диксон слегка смущённо. – У меня с собой фонарик есть...
-Какой?.. – слегка ожил Рыжик и убрал за ухо прядку волос, чуть склонившись вперёд – он сидел в мягком серебристом кресле, похожий на чёрную жемчужину в открытой ракушке. Камилло нетерпеливо клацнул выключателем, в упор убив опостылевший свет тьмой сорок пятого калибра, и уселся на мягкий, мшисто-плюшевый ковёр, немо светлеющий во всеобщей чернильности бытия.
Рыжик едва слышно вздохнул где-то слева, словно опустившийся Диксону на плечо демон-хранитель, устало сложивший за спиной белые крылья с кроваво-красным подбоем.
-Вот, смотри... это мне, наверное, Тамсин сунула, когда мы вместе в трамвае... – щёки Диксона приятно ожгло недавней памятью, – ехали...
На его ладони мягко замерцал мёдом и янтарём похожий на августовское яблоко шар, абсолютно нездешний. Рыжик качнулся к нему, и в тёмных зрачках плеснулись две золотисто-рыжие рыбки – отражения света. Провёл пальцем по абрикосово-матовому стеклу; спросил тихо, с придыханием, проглатывая буквы:
-Кхамилл... ты пришёл сюда, чтобы убить Элен Ливали?..
-Да, – честно ответил Диксон. – Потому что это был единственный способ уберечь тебя. И ещё потому, что я кардинально против Ливали и её методов. Понимаешь, Рыжик, нельзя строить новый мир на крови. Она ничего не способна скрепить. Это не цемент, не клей, не нити...
Он слишком поздно сообразил, что последнее слово прозвучало зря – нити, иглы... Рыжик погас, закрыв глаза, уничтожив отражения света, мягкого и уютного, как Камиллов домашний свитер с оленьчиками. Откинулся на спинку кресла, произнёс равнодушно и как-то безлико:
-Вы все останетесь жить. Никому больше не нужно умирать. Довольно. Ведьмы вообще не понимают, где края у чаши терпения.
-Моя мать была здешней ведьмой... наверное, – сказал Камилло созерцательно, изящно бросая в безгласную пустоту ещё одну нить беседы – лишь бы не начать задумываться над этим вот «Вы все», выносящим за скобки... нет. Рыжик просто неудачно выразился. Успокойся, Диксон, ты старый паникёр и мнительный меланхолик. Коснувшись стекла фонарика похожим на ветвь, длинным сухим пальцем, Камилло продолжил:
-Так необычно: прийти в чужой мир и обнаружить, что под его землёй лежат твои корни... скажи, Рыжик, а ты ещё помнишь Фабричный квартал? Мы ушли оттуда так недавно, всего несколько дней назад, а мне кажется, что миновала целая эпоха...
Рыжик, запертый в собственной темноте, попытался вглядеться в размытые по стенам его души тени прошлого. Эта беспощадная, стальная воля вытянулась в привычную для себя форму иглы – тогда как сам Рыжик, его человеческая суть, был лишь мимолётным бликом на её острие.
-Полуторная квартирка на шестом этаже, – подсказал снаружи мягкий голос Камилло, помогая расшифровать то непонятное, щемяще близкое и так печально нечёткое, что Рыжик вслепую обнаруживал в, казалось бы, совершенно пустом себе. – Ты мне супчики гадкие варил... а я делал омлеты и рождественское печенье звёздочками. Помнишь, как пахнет корица? Помнишь, как урчали по ночам старые трубы? Помнишь...?
Рыжик приоткрыл глаза и попытался улыбнуться Камилло. В темноте, рассеянной абрикосовым светом, было совсем по-зимнему, не хватало только ёлки и тех самых печенек... тем неожиданней оказался раскат грома, от которого оба вздрогнули. И не сразу сообразили – это стучат в дверь.
-Ой... я, наверное, помешала... – из-за приоткрывшейся створки показались уложенные в бараночки льняные косы, выглянули два виноватых серо-голубых глаза. Хозяйка интерната уже потянула дверь на себя, закрывая, но тут Рыжик равнодушно велел:
-Заходите, Элен. Рано или поздно – какая разница. Стрела и Игла должны встретиться, отчего бы не сейчас? Перья, должно быть, всё-таки лучше пустого ушка. Как что они в Вас вообще выглядят? Ничего личного, простое любопытство.
Элен осторожно вошла; на миг её рука зависла возле выключателя – но не нажала. Вокруг было достаточно озона для того, чтобы Ливали могла сидеть в мягком яблочном полусвете старинного фонарика – и наслаждаться непривычным видом своего убежища и жилища. Камилло издал нечто вроде недовольного «Уф», расстраиваясь, что ему не дали поговорить с Рыжиком о таких важных вещах, но всё-таки подвинулся на ковре, разрешая Элен пройти и устроиться на подлокотнике соседнего кресла. Ливали расправила кружевное белое платье – так вспорхнувшая на подоконник горлинка поудобнее складывает крылья – и серьёзно ответила, глядя на Рыжика:
-Я думаю, что это любовь, Рыжик. Любовь – вот моё оперение. То, что до сих пор удерживает меня в воздухе, не даёт упасть... А какого оно цвета, это оперение, уже другой вопрос, – добавила она, глядя на немедленно надувшегося Диксона, готового прочесть гневную отповедь.
-Я бы это назвал одержимостью, – всё-таки не сдержался Камилло, и ему некстати вспомнилась Адель – его погибшая жена. Любил ли он её? Любил ли он её на самом деле, раз позволил избавиться тогда от их нежданного ребёнка? Раз позволил ей уйти, и не кинулся следом, в смерть?
-У меня в этих фразах нет никаких вопросительных знаков, Камилло, – тихо сказала Элен, внимательно наблюдавшая, как светлое небо глаз Камилло затягивает антициклоном внезапной грусти. – А что это на самом деле, любовь или одержимость... не мне судить. Да и не вам тоже.
Рыжик от этих слов, словно просыпаясь, медленно поднял голову и опять заправил за ухо выцветшую прядку. Ткань мира перед ним сейчас прочерчивали два аккуратных шва.
Две заштопанные им жизни – только на одном из швов пока что нет финального узелка.
«Надо завязать же...», – подумалось ему озабоченно. Он протянул руку и коснулся пальцев Элен, словно проверяя, что она из себя представляет. Лёгкая рябь памяти, и снова пальцы Рыжика соединяют воедино две разные половинки от расколотых чашек – фарфоровой и глиняной. Так нужно, чтобы Некоузье продолжало жить в своей прекрасной иррациональности, но без довлеющей надо всеми бескомпромиссной власти уз...
-Что такое, Рыж? – спросила Элен с тревогой и заботой. На краткий миг в её памяти солнечными зайчиками блеснули золотистые глаза ведьмина отродья, Майло Пеккала. Смогла бы она коснуться руки того, другого мальчишки – с тем же желанием защитить и уберечь? Нет ответа.
-Гроза будет, – повторил Рыжик своё странное суждение и повернул голову к Камилло. Антрацитовые глаза вновь взирали с убийственным равнодушием, не делая различий между живым и мёртвым, прошлым и будущим, иллюзорным и настоящим. – Ты со мной пойдёшь?..