Как и судьба Норда.
-Светлые небеса… – Поль со стоном попытался нащупать за своей спиной подоконник – ноги его не держали, все кудряшки нервно тряслись, словно усики испуганного насекомого – но не преуспел. Поэтому он просто привалился к стене, всё так же неотрывно глядя на указывающее на Запад острие иглы. Норд же, в первую минуту после наскока Поля впавший от изумления в форменный столбняк с утратой всех рефлексов, к этому времени слегка очнулся и опять-таки удивился. Поступок Бониты был настолько диким и несуразным, что ничего, кроме удивления, вызвать у Норда не смог. Он даже не сумел толком разозлиться.
Выгнув брови в жесте озадаченного недоумения, директор Антинеля отследил траекторию остекленелого взгляда Бониты и тоже посмотрел на своё фарфорово-белое плечо. Провёл по нему тонкими пальцами, подтянув сползший и разодранный рукав; потом в чёрных глазах Норда явно мелькнула тень понимания, и он утешающе обратился к зеленоватому с лица Боните:
-Нет-нет, успокойтесь, выжженной лилии нет… я не ваша жена миледи Винтер, можете так не переживать… стрессы, они ведь сокращают жизнь… может, дать вам нашатырки?..
На этом лирическом моменте сознание предпочло милосердно покинуть бедного профессора химии, сползшего на пол головой в волшебное ведро с противопожарным песочком…
====== 23. Алюминиевый трамвай с красными дверями ======
Про уставшее министерство здравоохранения
За окном всё то же – и к чёрту его. Интересно, когда в этом году Пасха? Перед ней жизненно необходимо, а) помыть окна б) покрасить яйца, но можно и наоборот. Март, корчась, умирает в каменных подворотнях продуваемого всеми ветрами, пропахшего дымом из высоких заводских труб Фабричного квартала. А на круглых балконах красных кирпичных домов хлопает, гневно стряхивая прищепки, накрахмаленное бельё, постиранное в цинковых тазах, в гулких сырых прачешных.
У Камилло в квартире не было балкона. Посему он, скрипя через шесть этажей старыми костями, словно довоенный лифт, сполз покурить в холл. Курение всегда способствует созерцанию мира, вот Диксон и созерцал в высокое закопченное окно уходящую по биссектрисе Текстильную улицу.
Знакомый до последней мелочи, набивший оскомину пейзаж. Выстроенные в тридцатых годах краснокирпичные дома. Охреневшие от долгой зимы воробьи. Водонапорная колонка на углу; возле неё молодая псина усердно пытается лизнуть отражающийся в луже горящий фонарь.
«Стою и курю себе на здоровье, – мрачновато мыслил Камилло, выдыхая терпкий дым, – и нет Рыжика, чтобы меня ругательски поругать и отнять всю пачку. Потом он обычно выползает потихонечку из квартиры ужом, чтобы подымить в подъезде в открытую форточку, простужается и пьёт ночью горячее молоко с мёдом, а пенки из него вынимает и подсовывает мне в чашку…».
Словно в ответ на его мысли, старенький Камиллов мобильник-доходяга ожил вдруг в кармане и стеснительно потыкался в Диксонову ногу.
-Да? – держа сигарету на отлёте жестом чикагского мафиози, куртуазно осведомился Диксон.
В трубке протестующе зашуршало.
-Нет! – ответил невыносимо далёкий голос Рыжика, то и дело пропадающий за помехами, как лунный свет за тучами в непогоду. – Неужели нельзя придумать что-то более креативное, старая ты консерва?.. Всё-таки тебе не что-то типа президента США звонит, а целый даже я!
-Эм… Я так понял, за вопрос «как дела» меня вообще злобно запинают ногами?..
Рыжик обрадовано хихикнул, помолчал чуть-чуть и вдруг зловеще проскрипел:
-Вы всё ещё курите? В каждой третьей пачке сюрприз – сигареты с добавлением хлорциана! Минздрав задолбался предупреждать… Так вы всё ещё курите?..
-Что ты! – тоном гимназистки у гинеколога воскликнул Камилло, суетливо швырнув окурок в форточку. – Даже и не думал!
-Ага. Ну-ну. Конечно, – голос Рыжика неожиданно раздался не из хрипевшей телефонной трубки, а где-то рядом. Камилло, обалдело обернувшись, увидел своего найдёныша входящим в подъезд с милой, не обещающей ничего хорошего усмешечкой на фарфоровом лице.
-Ну и что у вас есть сказать в своё оправдание, господин Диксон?!
Камилло развёл руками с огорчённым видом – дескать, нечего.
-Тогда… тогда… – Рыжик прищурился, притопывая остроносым сапожком и в раздумье водя пальцем по губам, – та-ак, какое бы тебе наказание придумать? А?
-Не надо меня наказывать. Я торжественно клянусь больше не курить, не воровать варежки и носки с распродаж, в срок возвращать книги в библиотеку и не подкладывать соседям под коврик у двери тухлые яйца! – растопырив для убедительности усы, пообещал Диксон и уцепил Рыжика под локоть. – А пока предлагаю отметить начало антиникотиновой кампании концом субботнего супца с шампиньонами и брокколи!
-А-а! Стой. Какой субботний супец, сегодня же пятница! – Рыжик в ужасе натянул себе на глаза свою вязаную шапочку с пушистым помпоном. Этот кошмарный кич в цветовой гамме «Ночь в Мордоре» был выкраден им из закромов Мишеля – во-первых, из чувства личной мести, во-вторых, из-за очаровавшей Рыжика вышивочки в виде спящего Ктулху. А шарф с мрачными красноглазыми кильками ему подарил щедрый хирург Баркли, который, как ни пытался убедить Рыжика, что на шарфе вышиты улыбающиеся сердечки, так и не смог…
-Вот именно, сегодня уже пятница! Жизненный цикл супца близок к закату. Поэтому продукт нужно либо вылить, либо съесть. Третьего не дано. Но поскольку я боюсь, что он растворит мой унитаз, придётся всё-таки съесть…
-Ещё один вирусолог хренов, – Рыжик ущипнул Диксона через пальто, вырвал из него клок шерсти, страшно изумился и отстал. Вдвоём они ввалились в полуторку Камилло, наполнив её светом, восклицаниями и смехом. Улыбаясь и стаскивая ботинки, Камилло внутренне корчился от желания спросить: «Ты ко мне навсегда, или?.. Или сколько счастья нам отмерила судьба?».
-Я до понедельника. Ну, в гости на выходные, как бы. В понедельник, в пять утра, мне нужно будет… обратно, – Рыжик положил руки в кожаных перчатках на плечи Камилло, молчаливо подтверждая: да, я здесь, рядом с тобой. Улыбнулся во весь рот:
-Но это ведь так нескоро, верно? Через целых два дня. Давай не будем заранее огорчаться? И сейчас громко и внятно скажем категоричное «да!» горячему какао и моим любимым овсяным печенькам…
Белые шторы
Глубокая ночь. Темнота. Март. Тихое, но взволнованное дыхание; зависшая в сантиметре от выключателя рука. Надо бы зажечь свет, но отчего-то боязно. Что-то не так в этой тихой, пустой кухне. Пока что темнота скрывает надлом, раскол, неправильность, но зажги свет – и всё станет ясно. Нет, не зажгу. Не буду. В темноте видны лишь светлые контуры окна со шторами. О, эти невыносимые белые занавески на кухне! Сшить бы из них крылья. Или паруса. А пока они висят, как постиранные после операции накрахмаленные простынки, и воображение дорисовывает на их белизне бурые въевшиеся пятна (пыль), шнуры и трубки от аппаратуры (тени ветвей тополя) и крест распятия (переплёт оконной рамы). Кончиками нервов ощущается изнанка вещей.
А там, в Некоузье, только одна изнанка – бесконечная. И ты вслепую пробираешься по ней, как прошивающая ткань игла, не в силах остановить собственный стежок. Так нужно. Так должно. Ты это знаешь. Песок в волосах, в одежде, на коже. Ветер тащит тебя через каменистые пустыри, через проклятые земли клина, в сердце Некоуза. Туда, где деловитыми гильотинами постукивают колёса алюминиевых трамваев, где жгут воздух ртутные лампы и где, затаившись, лежат на сырой вязкой земле оборванные провода, которые на самом деле совсем не провода…