Блин, да, он продолжать хромать и ковылять в точности как я, но теперь это выглядело… Выглядело степенной походкой усталого аристократа, прогуливающегося по дорожке собственного поместья, в вечерней прохладе.
- Или вот так… - Номер семнадцать снял лакированный левый ботинок и демонстративно подложил под пятку вытащенную из кармана зажигалку. – И вот так…
Актер неуловимо сгорбился, словно мгновенно потеряв в весе килограмм десять и став на пару размеров меньше. Миг и вот уже идет перед нами обычный синий запойник, покачивающийся с боку на бок, словно вот-вот упадет.
«Весь мир театр – люди в нем актеры»… - Невольно присвистнул я, примеряя, какая же роль мне нравится больше.
То, что не пьянчуга – однозначно, а вот с волосами зачесанными назад – идея замечательная.
- Спускайтесь, мой дражайший номер тринадцать, покажите живость мысли истинного актера!
С первого раза не получилось. И со второго-третьего – тоже.
Но вот на четвертом занятии я «пошел»!
Ровненько и незыблемо, словно в голове что-то перемкнуло и я перестал быть «я» зажатым собственным уродством.
Ах, это удивительное чувство, когда ты – это не ты, а кто-то совершенно иной, лучший, яркий, умный…
Я прижал приклад и снова отключил себя самого, пугающегося резких звуков, забитого лядской школой и тупыми уродами-одноклассниками, у которых всех желаний было – вышибить деньгу из мелкашат и пойти, бухнуть дешевого портвейна.
В прочем, отличников я тоже не устраивал, но уже по другой причине…
Это была совсем новая модификация старого знакомого, переделанная под новомодный «булл-пап», более эргономичная, но…
Не мое…
Я выбил три положенных десятки, перекатился в окопчик, отбил еще три десятки, ужом проелозил под низко натянутой «колючкой», отстрелялся по тонким прорезям-щелям БМП, отложил новомодный «булл-пап» и с разбегу ухнул в лужу, пережидая положенную минуту обстрела невидимого противника.
На мгновение короткая нога меня снова предала, кольнув острой болью и я дернулся, но… Минута минула и можно было бежать дальше.
Точнее – нужно было бежать дальше.
Сделав три шага, охнул от боли в ноге-предательнице, но, стиснув зубы, допрыгал до огневой точки со старой, привычной снайперкой, погасил два закрепленных на дальней стене факела и разбил очередное зеркальце, что всегда крепили на самой дальней точке нашего полигона.
Радуясь, в тайне, разумеется, исключительно в тайне, что сегодня все прошло удивительно просто, отполз на исходную, потом, снова матерясь и снова ползком за брошенным «булл-папом»…
Когда пришел в себя, вокруг были омерзительно белые стены, омерзительно белые халаты и омерзительно белые маки, над которыми блестели глаза.
Разные глаза.
Зеленые, карие, серые и черные.
Добрые, холодные, жесткие и блестящие от слез.
Я проклинал генерала каждый раз, когда удавалось заснуть и проклинал его, когда просыпался.
Наверное, многие врачи мира тех времен обменяли левую руку на знание о тех операциях, что я прочувствовал на собственной шкуре.
Мне ломали ногу, надстраивали кость, заживляли и снова ломали, наращивая по миллиметру, подчищая следы и снова ломая.
Отходя от обезбола я матерился, матерился снова улетая на крыльях наркоза.
Я знал всех врачей в глаза и по голосам, медсестер по шагам и прикосновениям.
Но больше всего я хотел найти того умника, что полосонул по луже самыми настоящими, боевыми…
О, сколько бы я ему сделал!
Я смотрел на себя в зеркало и улыбался… Сегодня сняли гипс, сегодня я снова выйду на улицу, в то белое марево, которым подменили мое лето.
Мое сумасшествие окончено…
-… С вами все в порядке? – Девушка-швея замерла, ожидая моего ответа. – Может, водички?
- Ага… - Я улыбнулся, играя человека у которого внезапно упал сахар. – Простите, видимо, сахар упал…