— Да чего ж после, я что, как хам есть буду, а вы смотреть?
— Ешь, Жора, я не хочу, ей-богу. Я в четыре отобедала.
Георгий сунул в рот опенок, отломил хлеба:
— Все равно неудобно как-то… у нас вон никогда поодиночке не садятся. И в Астрахани, и здесь — все равно. Всем семейством
— Так у вас же семья — восемь человек! А я одна на весь этаж.
— Как на весь?
— Так на весь. Зворыкины за границей.
— Это переводчик который?
— Да. А Мамонтовы с юга не вернулись еще.
— Ясно…
Георгий налил вторую стопку, выпил. Екатерина Борисовна поставила перед ним сковороду жареной картошки:
— Вот, наворачивай. Норму как следует заесть надо. Что б ни запаха, ничего… Отец мой покойный квасом запивал. А после водки и поест поплотней…
Георгий принялся за картошку.
Екатерина Борисовна взяла со стола пакетик из-под нормы, скомкала, кинула в мусоропровод.
Чайник закипел, вода побежала из-под крышки.
Екатерина Борисовна выключила его.
— Теть Кать, а тетя Наташа с вами до последнего жила? — не поднимая головы спросил Георгий.
— До самой больницы. Потом-то три месяца в больнице и все. Быстро у нее. Рак он быстрый.
Она вздохнула, вытерла руки о фартук и села напротив. Георгий налил стопку:
— Я вот одного понять не мог — как это она снайпером, на фронте… Маленькая такая.
— Да. А тогда она вообще крохотной была. Тонюсенькая. В сорок втором провожали ее, прям как девочка. Две косички и шинель до пят. Ревела я тогда белугой…
— И она девяносто два фрица ухлопала?
— Да. Девяносто два. Офицеров штук двадцать. Одного, говорит, не то майора, не то подполковника. С крестом, старого такого. Грузного. В грудь ему пустила, а он будто пьяный — улыбнулся и сел. Сидит и улыбается. А потом повалился
— А вернулась в сорок пятом?
— Да.
Георгий выпил, закусил опятами.
— Я вот, теть Кать, до сих пор жалею, что не видел, как вот она там с наградами в кителе. Ну она ведь на День Победы одевала?
— Одевала. А ты правда не видел?
— Ни разу!
— И наград не видел?
— Только на похоронах. Несли когда. А так — нет.
Екатерина Борисовна встала, пошла в комнату:
— Идем, покажу.
Георгий проглотил опенок, двинулся за ней.
Екатерина Борисовна открыла старый платяной шкаф, сдвинула в сторону висящие на плечиках платья и пальто, вынула обернутый марлей китель:
— Держи.
Георгий принял вешалку, Екатерина Борисовна сняла марлю. Китель был увешан медалями. На правой стороне лепились два ордена. Георгий присвистнул:
— Здорово.
Екатерина Борисовна поправила завернувшийся борт и отошла, сложив руки на животе:
— Вот, Жора. Китель Наташин.
Георгий рассматривал медали. Пахнущий нафталином китель качался у него в руках:
— За победу… За Берлин… а это… Варшава… а ордена.. ух ты… Красной Звезды и Красного Знамени. Здорово.
Он потрогал китель:
— И что она капитаном вернулась?
— Капитаном. Чуть майора не дали.
— А ушла?
— Лейтенантом, кажется. Сразу после училища.
Екатерина Борисовна взяла у него китель, поднесла к окну. Георгий провел ладонью по линялой спине и задержал руку.
— А это что… внутри там что-то…
— Аааа… — она улыбнулась, сунула руку за отворот, — это норма Сережина…
Она осторожно вынула из внутреннего кармана кителя грубый бумажный пакет, передала Георгию.
На пакете было оттиснуто красным:
НОРМА
Пакет был надорван. Георгий заглянул внутрь:
— Норма… надо же…
Екатерина Борисовна вздохнула:
— Да. Это в сорок третьем. Когда убили его под Сталинградом, то есть не убили, ну, ранили тяжело, а в госпитале он и умер. А друг его, Иванютин, и передал Наташе. Они ведь с ней перед самой войной расписались. А норму он Наташе передал, Иванютин. Еще карточки остались, письма. И норма. Вот…
Она положила китель на диван и стала укутывать марлей.
— А можно норму посмотреть, теть Кать? — Георгий вертел в руках пакет.
— Смотри, чего там…
Он вытряхнул норму на ладонь. Она была черная и твердая.
— Да… во какая…
— Не то что теперь, правда?
— Конечно.
— Теперь и пакетик аккуратненький, жаль выкидывать и сама-то свежая, как масло.
Георгий разглядывал норму:
— Теть Кать, а интересно, кто им нормы поставлял тогда? В войну?
Екатерина Борисовна понесла спеленатый китель к шкафу:
— Да по-разному. Детдома эвакуированные, детсады. А иногда и просто тыловики.
— Понятно.
Георгий постоял, потом качнул плечами:
— Теть Кать, а вот если… ну… а вот нельзя немного попробовать? Bcе таки ж интересно,.. какая она была…
Екатерина Борисовна повернулась, подумала и кивнула:
— Да попробуй. Чего уж там. Ножом отщипни маленько, да попробуй А вообще-то погоди, она ведь засохла вся. Ее над паром надо, или в кипяток.
— Точно! Я кусочек отломлю и в кипяток!
Минут через сорок Георгий осторожно подвел ложку под разбухшш кусочек нормы и вынул его из помутневшей воды. Екатерина Борисовна мыла тарелки. Георгий понюхал кусочек, лизнул:
— Что-то запаха никакого, теть Кать…
— Милый мой, так сколько времени прошло. Еще бы.
Георгий отправил содержимое ложки в рот, пожевал и проглотил. Екатерина Борисовна, вытирая сковороду, смотрела на него:
— Ну, как?
Георгий пожал плечами:
— Не знаю… что-то непонятное. Пересохла, конечно, странный вкус…
Екатерина Борисовна усмехнулась:
— Какой странный? Такая же норма.
— Не совсем. Привкус какой-то. Не похожий…
— Ну так мы и жили не похоже, что ж удивляться. Вы ж над модами нашими смеетесь, а они-то как раз и возвращаются. Вот как.
— А я никогда не смеялся. Просто привкус странный.
— Бог с ним, с привкусом. Главное — норма.
— Открой, хоть окно, что ли! — Денисов зло посмотрел на жену. — Вонища, черт знает…
Светлана Павловна отодвинула тюлевую занавеску, стала открывать окно. Денисов склонился над нормой, понюхал:
— Господи… мерзость какая… откуда они такую вонючую берут…
— Это из интерната Первомайского, откуда еще…
— Гадость какая… черные комки какие-то…
— Ты нос зажми, да проглоти. В первый раз что ль ешь…
Из окна потянуло гарью.
Светлана Павловна села на диван, взяла вязание.
Денисов зажал нос, быстро запихнул норму в рот и стал натуженно жевать.
Норма не помещалась во рту, лезла из губ. Денисов вдавил ее ладонью назад, глухо икнул, вскочил и наклонился над столом?Его вырвало нормой и только что съеденным обедом.
— Боже мой! Женя! — Светлана Павловна бросила спицы. — Ну что ты!
Денисов сплюнул, тяжело выдохнул, отходя из залитого рвотой стола:
— Фуууу… сука… гадина…
— Иди воды попей! Куда ты торопился-то?! Зачем всю?!
— Да отстань ты!
— Пополам бы разрезал, да съел.
— Отстань.
Он скрылся на кухне.
Светлана Павловна подошла к столу, подняла край скатерти, с которой текло на пол, загнула и положила на лужу.
Тарелка, ложка, роговые очки Денисова и свежая «вечерка» были залиты розоватой, остро пахнущей жижей. Куски нормы торчали из нее.
— Борщ такой… курятина… все пропадом…
Она осторожно подняла очки, стряхнула.
Денисов вышел из кухни, вытирая рот полотенцем.
— Что ж теперь делать? — спросила жена, уходя мыть очки.
— Сухари сушить, — огрызнулся Денисов и тяжело опустился на диван.
Задетый им клубок покатился по полу.
Жена вернулась, положила очки на тумбочку. Денисов угрюмо посмотрел и отвернулся.
— Ну что, не выкидывать ведь, Жень?
— Давай выкидывай.
— Ну чего ты злишься? Что, я виновата?
— Я виноват! Накормила обедом, тоже мне…
— Так ты ж сам просил!
— Просил, просил… ничего я не просил. Суешь вечно…
— Просил, не ври!
— Ладно, отстань.
— Ну что — отстань? Что с нормой делать?
— Что хочешь, то и делай.
Помолчали.
Потом Светлана Павловна вздохнула, сходила за чистой тарелкой. Выбрала на нее куски нормы и унесла на кухню.
Денисов сидел, играя вторым клубком.
Светлана Павловна вымыла под краном разваливающиеся куски, сложила в тарелку и, вернувшись, поставила на диван рядом с Денисовым:
— Вот и делай, что хочешь.
Денисов равнодушно посмотрел на норму. Светлана Павловна принесла таз и тряпкой стала сливать в него рвоту: