— Недавно тут часов в шесть, я еще спал глубоким сном, вдруг звонит один наш деятель. А я не выношу, когда меня будят, сразу прихожу в дикое возбуждение, душит неискренний смех...
— Юрий Есеич! — кричит. — Юрий Есеич!
— Ну чего? Я и сам знаю, что я Юрий Есеич!
— Не возьметесь ли, — говорит, — готовить команду глухонемых?
— А как же, — говорю, — вести с ними беседу?
— А они по губам, по губам они! — кричит...
— А-а-а, — говорю, — ну тогда другое дело!
И вот, прихожу в зал. Стоят.
— Стройся!
Построились.
— Бегом!
Побежали.
Ну вот. Близится день соревнований. А мои немые, надо сказать, совершенно играть не умеют. Даже на коньках не стоят. То один рухнет, то другой...
«Дай-ка, — думаю, — позову своих, Феликса с Костей...»
— Вы, — говорю, — немые — понятно? Так что очень-то не кипешитесь.
— Чего ж, — басят, — понятно.
Ну, выстроили всех перед играми. Главный судья кричит:
— Здравствуйте, товарищи участники!
А Феликс с Костей отвечают:
— Здорово, если не шутишь...
Я к ним:
— Вы что?
А они мне:
— А чего?
С ходу — врач:
— Этих двоих не допускаю!
Спорил я, спорил, доказывал всем судьям, с пеной у их рта, что якобы абсолютно немые эти товарищи, просто от нервного потрясения у них вырвалось, — так и не допустили.
...Свисток, стали играть. Мои как бросились вперед — заруба началась дикая! Я убежал в ужасе. Возвращаюсь — мои побеждают! Как — непонятно!
После того они очень меня полюбили, может быть, даже безгранично стали уважать. Они, знаешь, не очень любят, когда жалеют их, все такое... Все пижоны, прекрасно одеты. Однажды даже в клуб свой пригласили — там у них радиола прямо динамиком в пол вдавлена, пол трясется, и все под этот ритм вьются в вихре танца. Неплохо погужевались...
...А потом вдруг дело повернулось так, что мы с Ирой поженились. Помню, как впервые все произошло, — мы вышли из дома на ослабевших, дрожащих ногах и все ходили, ходили. Потом неожиданно пришли к Юре на стадион и долго смотрели с самого верха, как разъезжают хоккеисты в гулкой деревянной коробке.
Юра сначала еще звонил мне, а вернее, уже нам, но мы виделись все реже. И вообще, я понял, что он человек абсолютно без тормозов.
Хватит!
Пора начинать нормальную, обычную жизнь...
Однажды поздно вечером я шел домой. Теперь, когда я по вечерам подхожу к дому, меня немного угнетает мысль, что вот день кончился и ничего уже больше сегодня не будет. Правда, есть еще надежда на телефон, но я уже знаю заранее — кто позвонит, что скажет. Юра, например, тот давно не звонил...
Итак, я открыл дверь в комнату и вдруг увидел, что Ира сидит на диване совершенно белая. Я побежал на кухню за водой. Вот коридор. Помню, как я волновался, когда Ира меня сюда привела. А теперь это — мой дом. На кухонном столе стояла взрезанная и уже пустая консервная банка. Видно, Ира в порыве хозяйственности, что случалось у нее довольно редко, разыскала эту банку и решила подъесть. Этот консерв давно у нас валялся, мы еще над ним смеялись.
Рядом со столом сидел Николаев, как его называла Ира — Николаев-Нидвораев, наш единственный сосед. Он сидел, лысый и в майке, и задумчиво курил. Увидев мое беспокойство, он погасил окурок в той самой жестянке и пошел за мной.
— Отравление, — сказал он, — молока надо.
Он стал звонить в «неотложную», дозвонился... Но что-то ее не было.
Я решил встретить машину, а вернее, мной овладела вдруг странная надежда, что, когда я вернусь, все уже будет в порядке. Я выходил в дверь, как вдруг услышал, как Ира сказала из комнаты Николаеву: «Юре... позвони». Но я уже понимал, что если все пойдет обычным, ординарным путем, то может кончиться плохо. И если кому звонить, так уж действительно Юре.
Я выбежал на пустую улицу, добежал до угла. Большая стеклянная витрина, освещенная голубым светом... Одна трубка то вспыхивала, то гасла, билась часто-часто, как бабочка на стекле. Но я подумал об этом вскользь. Магазин был закрыт, и это, как я теперь понимаю, было для меня препятствием абсолютным.
Я воспринимал все как сквозь завесу, совсем не с той остротой, какая была на самом деле.
Вдруг я увидел, что ко мне бежит Юра, подняв воротник пиджака, держа его рукой возле горла.
— Так, — сказал он, — лабаз! Отлично.
— Да закрыт, — сказал я, — только утром откроется.
— Может, очередь займем? — непонятно сказал Юра.
И вдруг я с удивлением увидел, что он отходит, и, секунду помедлив, с размаху бьет стекло витрины плечом. И еще раз... Стекло гулко лопнуло, посыпалось... Юра влез туда, походил в витрине, в бледном пульсирующем свете трубок, и, отвернувшись, разбил каблуком второе стекло. И сел, опустив ноги внутрь... Я стоял неподвижно. Но словно рассыпалась стеклянная преграда, через которую я все воспринимал, я вдруг ясно почувствовал, как все серьезно и что с Ирой действительно плохо...