А Пунцов — тот несется по коридору, тряся брюхом и сухими рассыпанными волосами, и на вопрос мастера: «Ты чем сейчас занят, Михаил Сергеич?» — может легкомысленно ответить: «А ничем! Болтаюсь! Болтаюсь...»
Вот он добегает до разработчиков, вбегает огромный, небритый, в синем халате, стоит, словно вспоминая:
— Так-так-так! Что бы мне такого у вас украсть?
Начальник разработчиков, маленький человечек, сидящий к нему спиной, быстро поворачивается, перекинув руку через стул, радостно, понимающе, но чуть натянуто улыбаясь.
Пунцов быстро хватает с ближайшего стола какой-нибудь тумблер, подносит его к глазам, потом вдруг резко бросает, выбегает и мчится в свою комнату. Ее он неожиданно застает пустой и изумленно застывает в дверях.
— Мать честная! Чуть обед не пропустил! Выхватывает из шкафа пиджак и, еще накидывая его, быстро мчится по коридору.
После работы — еще длительное, утомительное профсоюзное собрание. Все уже размечено, распланировано заранее, только Пунцов не чувствует этих рамок, постоянно вскакивает, встревает:
— А почему это?!
Все оборачиваются к нему, смеются. Все знают его и любят.
И, представляю, какую бы антипатию вызвал какой-нибудь педант, требующий абсолютного соблюдения пунктов.
— Пунцов! — смеясь, говорит председатель. — Если не прекратишь, уходи.
— Хорошо, — после паузы со вздохом отвечает Пунцов. — Если не прекращу, уйду.
Потом мы бежим с ним посреди улицы, он в длинном широком пальто до земли, в велюровой шляпе с обвисшими полями быстро перебирает согнутыми ногами. По улице навстречу мчится какой-то кросс, и Пунцов останавливает несущихся велосипедистов, борющихся за сотые доли секунды, и озабоченно спрашивает: — Слышь, родной. Не скажешь, который час?
И наконец мы вбегаем в баню. С наслаждением раздеваемся, сидим, почесываясь. Пунцов, по обычаю, рассказывает случай из своей жизни... Как злые завистливые соседи насыпали однажды ему в чай цианкалий. Но ничего, все обошлось...
— Такой крепкий организм оказался — цианкалий не берет! Потом еще, на торфоразработках однажды, трое налетели, повалили, бритвой хотели горло перерезать, а в результате — всего лишь побрили. Правда, не особенно чисто.
Потом он рассказывает, как однажды, еще в первую мировую, его по ошибке хотели расстрелять. Ну, ошиблись — с кем не бывает! Но Пунцов и тогда уже верил, что ничего плохого с ним случиться не может. «Приготовиться...» — командует взводу фельдфебель. И тут вдруг — Пунцов: «Извини, друг, скажи мне одну вещь...» Тот потрясет головой с досады. Снова: «Приготовиться...» Пауза... «Слышь, прости — ты не на Рузовской жил?..» И сколько раз фельдфебель ни начинал — столько раз его Пунцов искренне и простодушно перебивал. Наконец тот не выдержал, закричал: «А я отказываюсь расстреливать в таких условиях!» Заплакал и ушел.
Мы, беседуя, сидим на скамейке, и вдруг к нам подходит мой знакомый банщик.
— Ну, что расселись?
— Отдыхаем...
— В баню не отдыхать ходят!
Знаю я его прекрасно: бедный, но нечестный. Строгий, но несправедливый. Банщик с лицом аскета.
— Ладно! — говорю я.
— Нет, не ладно! — кричит он.
Он подходит к двум горемыкам, давно уже ползающим между скамеек, кричит:
— Ну, чего расползались? Быстро!
— Понимаешь, дело какое, — объясняет один из горемык. — Вчера на этом месте тридцать восемь рублей потеряли.
Второй встал, говорит:
— Ладно, Колька, пошли...
— Хоть деньги-то нашли? — спрашиваю я у горемык.
— Какое там! — говорит. — Еще потеряли двенадцать рублей!
Кто ж знал, что тут такая суровая обстановка!
Ну, я ему отомщу!
— Слышь, — шепчу я Пунцову. — Иди отвлеки его. А я пока у него два веника ляпну. Встретимся в парилке — понял?
— А?! Ага! — громко отвечает Пунцов.
Я медленно крадусь в угол, и вдруг из другого угла раздается дикий рев, хохот, песни.
Испуганно я бегу туда и вижу Пунцова, окруженного изумленной толпой.
— Ты что?
— А что? Я внимание отвлекал, как ты велел.
— А-а-а. Понятно. Так ты и мое внимание отвлек.
На другой день, опаздывая, я быстро прохожу коридор и слышу, как Пунцов, проверяя высокие частоты аппаратуры, таинственно, с присвистом, шепчет:
— Спички — спички — спички... Це-це-це...
И потом, проверяя низкие, вдруг кричит басом: «О-о-о-о-о!!» — так, что уборщица в коридоре с гулким стуком роняет швабру.