— Возьмите меня к себе! — попросил автор.
...Через час принесли ему заказанного цыпленка, но почему-то пьяного, небритого, в сапогах. Автор, дошедший уже до предела, понес его на кухню. Цыпленок запел что-то несуразное.
На кухне среди раскаленных плит автор увидел распаренную женщину в колпаке.
— Уйди отсюда, сволочь, пока щами тебя не ошпарила! — в ярости закричала она.
И автор, как ни странно, вдруг действительно почувствовал себя виноватым. Не возвращаясь в столовую, автор черным ходом вышел на воздух и вдруг почувствовал, как у него лопнуло сердце и в левой половине груди стало горячо и больно.
Закрыв глаза, он лег на ступеньки. Кто-то, выругавшись, обошел его. Слабость и тошнота расходились по телу.
«Жалко, мама так и не вкусит моей славы», — подумал он в темноте.
За оврагом задребезжал какой-то движок, и тело стало наполняться живым током, но вот мотор с завыванием смолк, и снова внутри наступила пустота и дурнота.
— Ну, давай, давай! — шептал автор.
Движок снова застучал и снова с завыванием смолк.
Раздались глухие голоса спорящих: один хотел снова включить мотор, другой вроде бы запрещал.
Второй все-таки победил, и движок так больше и не включился.
...Директор долго скандалил с режиссером, доказывая, что похороны автора не предусмотрены сметой фильма, но наконец злобно изыскал какие-то средства и дал распоряжение.
Пал Баныч, Отвал Степаныч и Маньяк Тимофеич, крепко подумав, из остатков досок сколотили гроб, только одна сторона почему-то вышла длиннее другой.
Композитор, ни о чем не догадываясь, всюду искал автора, но не нашел. Обнаружил холмик с надписью и сел ждать.
Через день после похорон оператор рано утром вышел из гостиницы. Он закаливал организм и купался в любую погоду. Он спустился со ступенек и обомлел.
За ночь широкий газон перед домом покрылся какими-то странными цветами — перламутровыми, закрученными, мутно-прозрачными. Они покрывали все стебли, сверху донизу. Он подошел ближе и увидел, что это улитки. Солнечный зайчик дрожал на стене дома, неизвестно как пробившись среди листьев.
УСПЕВАЕМ...
выскочил из кабинета, а тут еще подвалил один сотрудник, Ермолаев, с папиросой в зубах, кивнул. Уперся своей папиросой в мою, запружинил.
Что за хамская привычка — останавливать людей на ходу!
И, как всегда, вытаращенные глаза, возбужденный, бестолковый. Как говорила моя бабушка, шутоломный. Стал рассказывать с середины какую-то историю — быстро, язык не успевает:
— Бр-ыл, лыр...
— Знаешь что, — говорю, — научись сначала говорить нормально, а потом уже что-то рассказывай!
Он обомлел.
— Да-а! Ну ты совсем стал шизик!
Я долго молчал, говорить не хотелось.
— Ну и что? И шизики люди.
— Да, но не с большой буквы!
Я сморщился:
— Отвали, козел. Надоел!
Он снова обомлел.
— Знаешь, — говорю, — только дело наше сделай нормально! Прошу тебя — не в дружбу, а в службу. Ладно, родной?..
Вошел в гараж, машину открыл...
Завелся, съехал с деревянного настила на асфальт, рванул.
Куда бы сейчас поехать — попрыгать, поорать?
...Сворачиваю на улицу Буева — пока она, правда, так еще не называется. Хорошо, если Алька дома.
Вот, черт, света нет. Сейчас — если сидел бы за столом, рисовал, башку склонив, — увидел бы меня, заорал: «Нормально!»
Придется ехать к Славику, через весь город!
Один из немногих, к кому я точно могу всегда приехать. Хотя жизнь, конечно, поразбросала. Жизень! Последний раз я был у него весной — в жуткий момент, жуткий! У него Майка с сыном еще на дачу не уехали, как я рассчитывал, спали в соседней комнате. Но он все равно — обрадовался, на кухню провел и две бутылки «Выборовой» выставил. А потом мы просто так, для веселья, хихикая, обрызгали всю его прекрасную кооперативную квартиру водой из клизмы. Потом я ехал и все думал: да, далеко не каждый, когда к нему ворвешься глубокой ночью, обрадуется, выставит две бутылки «Выборовой», а потом просто так, для веселья, обрызгает свою квартиру водой из клизмы.
...Слава открыл на звонок, долго смотрел своим неподвижным взглядом, потом не выдержал, усмехнулся, потряс головой.
— Ну, ты даешь!
Пошел в комнату, сел, вытянув свои длинные мослы, перед телевизором и не мигая смотрел — в меховой жилетке, горло завязано тряпочкой, очки блестят. Потом стал выкрикивать, не слушая:
— Ну как? Купался? Нет? Почему? Моло-дец!