И тут допустил я ошибку. Была бы какая-нибудь ерунда, все легко бы прошло, без задержки. Холоднее надо! А я тут волноваться стал, исправлять, переживать, мучиться. Никогда себе этого не позволял. Ошибка, большая ошибка!
...Ну вот, замечаю вдруг я, приехал в другой город, и ничего не изменилось, только цветная карта-схема на стенке вагона метро разбухла, стала больше и окружена теперь желтым кольцом.
И весь почти день по приезде занимаюсь какими-то совершенно ненужными, необязательными делами! Только поддайся на слова: «Но кто-то должен делать и это?» — и все, влип!
Отвезти фотоаппарат в Химки...
Зайти к Марье Павловне...
Она, оказывается, знает меня еще по Павловску, все время, оказывается, говорила: «Нет, какой прелестный мальчик!»
Представляю, как она будет потрясена, увидев теперь такую рожу!
К концу дня раздражение нарастало.
И вот я сижу у Марьи Павловны, и она, энергичная, сухонькая старушка, ходит по комнате и говорит резко, отрывисто:
— ...И вот она приходит к нему. Белоснежный берет...
К чему я все это делаю, зачем?
— Всего хорошего! — говорю.
Руку поцеловал — сам себя несказанно удивил.
...Да тут еще ходит за мной один тип, аспирант, выделили его всюду меня сопровождать.
— Над чем сейчас работаете? — очками блестит.
— Да тут... над одной проблемой, — неохотно.
— Понятно, — говорит.
Что, интересно, ему может быть понятно?
Ездим с ним по каким-то выставкам, институтам, выходим на отдаленных станциях, идем по пояс в бурьяне, снова спускаемся...
Не понимаю, на что он надеется, — что я свихнусь за эти дни, что ли? Вообще, очень многие ждут, что я вдруг сорвусь, загуляю, все сломаю, брошу — э-эх! А я вот — ни в какую!
Тут, час назад, подвел меня к пивному ларьку.
— Может, — с хитрецой, — пива выпьем с жары?
Я, значит, пью, а он за моей спиной руки потирает, хихикает.
— Еще? — говорит.
— Давай.
— Еще?
— Давай.
Выпил так кружек двести, на весь его аванс, он растерянно смотрит — когда же?
— Ну что, — говорит, — чувствуете, как слабеет ваш мозг?
— Да нет, — говорю, — с чего бы?
— Тогда, — говорит, — может быть, еще кружечку?
— Можно, — говорю.
Выпил и эту. Он уже в отчаянии, только бормочет, с надеждой:
— Но, может, с годами... при таком образе жизни...
— Да нет, — говорю, — не обещаю.
Не выношу таких бессмысленных типов!
Один такой до дома от остановки тоже всю дорогу за мной ходит.
Идем с ним через пустырь. Под ногами — стекла и мокро.
— Знал бы, — ноет, — как я выматываюсь!
— Да? — говорю. — Ну и что? А есть хоть секунда за все время, которую ты с удовольствием проводишь?
— Какое там! — говорит.
— Так что ж ты там шьешься? — говорю.
— Ну как? А польза?
— А ты уверен, что приносишь ее, пользу?
— Как же, — озадаченно, — так выматываюсь...
Умолк. Призадумался.
— Как это ловко, — говорит, — у тебя все выходит! Как это ты все понимаешь! Можно, — говорит, — я на тебя буду ориентироваться?
— Нет уж, — говорю, — извини.
— Как же, — с обидой, — должен же я на кого-то ориентироваться?
— Вот на себя, — говорю, — и ориентируйся!
Помолчит, потом снова заноет.
— С женой, — говорит, — у меня плохие отношения... Не пойму, — говорит, — как она ко мне относится?
— Что значит, как относится? Как ты хочешь, так и относится!
— Эх! — после паузы, с отчаянием. — Пожить бы немножко... хоть в переносном бы смысле!
— Не знаю, — говорю. — Все остальные так в буквальном живут. Один ты — в переносном.
— Как это ты сделал? — говорит. — Надо же, как в гору пошел!
— Ну ладно, — говорю. — Я пойду в аптеку, а ты пока иди в гору.
...Или: иду я однажды по улице, вдруг мчится знакомый мой, Гринька. Деловой, в сандалиях на босу ногу. Бормочет:
— Надо брать, надо брать!..
Увидел меня — остолбенел.
— Кстати, — говорит, — ты мне нужен.
И тут же разворачивает передо мной такой простой и увлекательный план: я иду сейчас домой, продаю все свои вещи, мебель, одежду, а деньги даю ему. До завтра.
— Знаешь, — говорю, — пожалуй, я не смогу этого сделать.
— Поч-чему?
— Да как-то лень.
Григорий так умолк, потрясенный.
— Понятно! — вдруг захохотал презрительно. — У тебя же нет ничего. Нет! Как я мог подумать?! — бьет себя в лоб...