— Очень удачно, что мы встретились. Скажите, вам ведь нужен отзыв? — негромко говорит он, придерживая меня за локоть. — У меня он готов, давно. Причем искренний — ваша работа действительно интересна.
Вы скажете: ах какой — мягкий голос, деликатные манеры, наверняка что-нибудь не то. А что ж, по-вашему, лучше хватать, чтоб кости трещали, и орать в самое ухо?
— Вот, — продолжает Коля, — только для этого вы должны приехать в Киев. — Нет, — заметив мое недоумение, говорит он, — отзыв я дам сейчас, а потом, после всего, приезжайте, побеседуем. Хорошо? И потом, это нам нужно, для отчетности.
Я, конечно, понимаю, что не со всеми так он прост, неофициален. Ну и что? Я рад, что попал в число людей, с которыми он так обращается.
— А можно, я не приеду, — в том же тоне отвечаю я, — пришлю для отчетности в вашу бухгалтерию заявление, что потерял билет к вам и, наверно, потеряю билет обратно.
— Так что приезжайте, — говорит он улыбнувшись, чтобы показать, что шутку мою слышал, — как бы орех вы уже съели, а теперь надо расколоть скорлупу. Так бывает.
Он лезет в свой плоский твердый черный портфель — «атташе-кейз», достает оттуда листочки.
— А вы разве еще не здесь? — спрашиваю я, чтобы не сосредоточивать своего внимания на листочках.
— Официально пока нет, — улыбается он.
Радостный, я бегу по коридору и еще слышу, как за поворотом, где пыльный солнечный столб, радостно блажит Веня.
Я выскакиваю в сад. Ну, все прекрасно! Что говорить — я гений.
«Да, — вдруг думаю я, — но Сидорова мне никак не обойти!»
Сейчас сидит небось в кабинете, надулся над столом и голосом сиплым, натужным слова будто пихает в трубку: «Иван Иваныч! Ну, Иван Иваныч! А тибе дам тую машину! А ты дай мине стенд!..»
Ничего! Мы тоже дышали на морозе!
И я уже чувствовал — сейчас все сделаю...
Проехал две остановки на трамвае, осторожно слез, прошел через проходную и так, наверно, дрожал от возбуждения, что был размыт, невидим — никто не задержал, ни слова!
Потом — все быстро — прохожу цех, прозрачный сварочный шов мутнеет... Потом, не чувствуя вкуса, быстро ем в столовой секретные пирожки, секретный кисель.
Чтобы успокоиться, хожу по коридорам — чисто, прохладно, гладко, как в новой тетрадке между страниц.
Ну, пора!
Быстро прохожу через приемную, выдавив в сторону секретарши немного обаяния, как из тюбика.
Врываюсь в кабинет... Сидоров.
И словно ударяюсь об стену!
Все такой же — сидит, надулся. Галстук перевернут, подкладкой вперед.
Но во мне вдруг появился какой-то восторг, такая очаровательная милая шаловливость! Я протянул руку, поправил ему галстук и так отдернул, грациозно...
Он оцепенел, потом медленно стал наливаться, багроветь. Побагровел до половины, тут я начал говорить — граница бордово-белая медленно назад пошла...
Отзыв он мне дал — уже был у него готов, — но на прощание все же сказал: «Все равно Григорий Саввич (это министр) разрешения на внесрочную защиту тебе не даст», — захихикал...
Ну вот. А я почему-то вообразил в нем своего врага! А он и сам еще точно не знает, как ко мне относится. Потом, переданные мне его слова: «Этот хлюст...» При передаче многое теряется, интонация например. Еще неизвестно, в какой интонации это было сказано! Может, это не в большей степени осуждение, чем в устах женщины слово: «Сумасшедший!»
Я стою у Телеграфа, читаю листочки. Еще есть одно деликатное дело — разговор с Измаилом, с моим «победителем-учеником», беспощадным моим критиком, которого я ни разу в жизни не видел. Тонкий разговор, скользкий...
С малодушным облегчением смотрю на часы, — рабочий день уже кончился, все ушли. А домашнего телефона у него нет. Вот так!
И уже просто так, для самооправдания, протягиваю руку к первому же прохожему — такой мальчик тихий, аккуратный:
— Простите, вы не Измаил?
Он вдруг побледнел. Ну, испугался.
Я тоже стал бледнеть.
— Что-о?! Да, — сказал он сокрушенно, — я Измаил...
Потом вежливо:
— Вот, теперь нас двое с одинаковыми фамилиями. Надеюсь, нас не будут путать?
— Почему же не будут? Будут, — холодно сказал я.
И вдруг я заметил, как он волнуется.
Ах, милый!
Очень он мне понравился. Но только таким, талантливым неврастеникам, редко что до конца удается. И потом, уж какой-то он очень... чистый. Из стерильности, к сожалению, никогда ничего не рождается.