— Ну, как вы тут живете, — спросил я, — как проводите время?
В ответ он вдруг густо покраснел.
Что такое?
— Ну, что будем делать? Чем займемся? — спросил я, уже раздражаясь.
— Если можно, — пролепетал, — я хотел бы подстричься.
— Подстричься? Да ради бога! Вон она напротив, парикмахерская номер один, лучшее, что есть в этом роде.
Мы спустились в переход.
— Как вы живете? Ну, дома, я имею в виду?
— Я? — спрашивает...
Ну, конечно! Кто же еще!
— С мамой...
Как я его понимаю! Я тоже очень долго ходил везде с мамой!
— Насчет последней вашей статьи... — приступаю я к делу.
— Я понимаю, — говорит сразу.
Я даже остановился.
— Что вы понимаете? Я еще ничего не сказал!.. Ну так вот — очень уж она...
— Короткая?
— Нет...
— Длинная?
— Да нет!
— Слишком подробная?
Что он все забегает, сам предлагает, не дает мне сказать?
— Да, — собираюсь я с мыслями, — читал я вас много, а вот в лицо не видал...
— А что... плохо, да?
— С чем?! — уже, чувствую, сказал не то...
— С лицом.
— Нет, — кричу, — ну, почему же?
Все — чуть уже не плачет!
Что за ерунда? Какой достался противник!
Приходим в парикмахерскую, он говорит, прерывисто дыша:
— Подстригите... уж как-нибудь, — вздохнул.
— Что, — говорю, — значит — как-нибудь? По высшему классу подстригите, понятно?
Я стою в дверях, смотрю на улицу и вдруг вижу — от метро, переругиваясь, идут: Сашок, мой брат, по прозвищу Себастьян, и друг его Фотин, одного роста, оба в одинаковых шуршащих болоньях.
Ну, прекрасно! Как я мог о них забыть!
Себастьян прозван так за свою латиноамериканскую внешность, которую несколько нарушает широкий курносый нос. Еще его зовут «человек без шеи» — прямо от ушей у него болтаются длинные тонкие руки, ладонями назад.
Всегда говорит высокомерно: «У меня шея болит, шея!»
А шеи-то у него, как известно, и нет!
Братан!
Фотин — тот всегда ноет, жалуется, у него очень нежная, тонкая розовая кожа, рыжий волос козырьком, растянутые веснушки.
Увидев меня, Фотин сделал шаг, выпятив грудь, откинув горбоносое, красно-веснушчатое лицо, весело тараща глаза под очками. Мы быстро поцеловались, больно стукнувшись деснами. Последнее время я что-то полюбил целоваться. Но уж кого я люблю — того люблю!
Ломая мне пальцы, задыхаясь легким, сухим смехом, Фотин заговорил весело, но с некоторым оттенком унылого, настырного упрямства:
— Нет, что такое? Опять твой братец меня обобрал! Приходим в обед в столовую, Сашок, конечно, подняв ручонки, кричит: «Это же «Арагви»! «Арагви»! За рубль!» Это его с детства приучили — восхищаться едой, иначе били. И вдруг он мне говорит: «Дай-ка два рубля, быстро!» Я, не успев опомниться, даю, и он тут же платит — за себя и за меня... Что такое? Почему я должен за всех платить? Чушь какая-то, марсианщина! — возмущенно закричал Фотин.
— Да брось ты! — морщась как от боли, заговорил Сашок. — Ты же знаешь, у меня семья.
— У тебя семья? У такого страшного человека без шеи? Ведь ты же вру-ун, вру-ун! — закричал красный, уже смеющийся Фотин.
Потом, успокоившись, говорит:
— Сашок у нас ретроград-вертопрах.
— А ты, Фотин, — говорю я, — у нас альтруист-скандалист.
— Да? А ты?
— А я, выходит, романтик-прагматик.
— Да, — важно заговорил Сашок, — я теперь такой. Образцовый семьянин. Ортодокс. Наташеньку боюсь смертельно! — сморщился он. — И работа эта надоела. Целые дни сижу, тупо смотрю на осциллограф. Надо работать в сфере представительства, только! Ну, чего мы здесь стоим? Я тороплюсь! Кто там у тебя? Измаил! Да с ним же все ясно, до слез.
— Слышь, Сашок, — осторожно говорю я, — статья-то вышла, ты обещал мне подарить.
Сашок, щелкнув замком, достал журнал, перегнул и, мучительно морщась, написал: «Нашему милому мальчику от элегантнейшего и бесконечно обаятельного автора этих строк».
— Ну, чего стоим? — снова засуетился он...
Вдруг загляделся, откинув голову, на свое отражение в зеркале.
— Считаюсь красивым! — сказал он, подняв бровь, поймав наши насмешливые взгляды.
Учился Сашок в знаменитой московской школе с белыми колоннами, с завитками каменного винограда наверху. И там был общим любимцем и получил золотую медаль. Но в те годы считалось педагогичным создавать детям трудности и считалось подозрительным, если все шло слишком легко и гладко. Потому отец Сашка, вообще добродушный, заставил сына пойти в технический вуз.
«Ах, не хочется? Так вот ты попробуй. Попробуй!..»