VI.
История пары очков и последствия насморка.
Никогда ни один проповедник, никогда ни Боссюет, ни Фенелон, никогда ни Массильон, ни Флешье, никогда даже сам г. Мермилло не расточали с кафедры одновременно и более сильного и более душеспасительного красноречия, как г. Альфред Л'Амбер у изголовья Романье.
Он обратился сперва к разуму, затем к совести и наконец к сердцу больного. Он употребил в дело и мирские, и духовные средства; он ссылался на тексты писания и на философов. Он был могуч и кроток, свиреп и любвеобилен, логичен, уветлив и даже забавен. Он доказал ему, что самоубийство самое отвратительное из преступлений; что надо быть через-чур трусом, чтоб насильственно прибегать к смерти. Он даже отважился на метафору столь же новую, как и смелую, сравнив самоубийцу с дезертиром, который оставляет свой пост без позволения капрала.
Овернец, ничего не евший уже двадцать четыре часа, казалось был неколебим. Он был неподвижен и упрям перед смертью, как осел перед мостом. На самые доказательные доводы он отвечал с бесстрастной кротостью:
— Не стоит труда, г. Л'Амбер; на свете слишком много нищеты,
— Ах, друг мой, бедный мой друг! да нищета божественное учреждение. Она нарочно создана ради того, чтоб возбуждать милосердие в богатых и покорность в бедных.
— Богатые? Я просил работы, и все мне отказывали. Я просил милостыни, а меня стращали городовым.
— Отчего же вы не обратились к вашим друзьям? Например, ко мне, я вам желаю всего хорошего; ко мне, в чьих жилах есть и ваша кровь.
— Вот еще! Чтоб вы еще раз велели вытолкать меня за дверь?
— Моя дверь, как и мой кошелек, будут всегда открыты для вас.
— Дай вы мне тогда всего пятьдесят франков, чтоб купить подержанную бочку!
— Но, животное!.. но милое мое животное, хотел я сказать... позволь мне запросто побранить тебя, как в те времена, как ты разделял со мною стол и ложе! я тебе дам не только пятьдесят франков, но тысячу, две, десять тысяч! я готов разделить с тобою все мое состояние... разумеется, по мере нужд каждого из нас. Ты должен жить, ты обязан быть счастлив! Теперь возвращается весна с кошницами цветов и нежным щебетаньем птиц в садах. Неужто ты решишься покинуть все это? Подумай о горе твоих честных родителей, старого отца, который ждет тебя домой; о твоих братьях и сестрах. Подумай о матери, мой друг. Она не переживет тебя. Ты всех их увидишь! Или, нет; ты останешься в Париже, на моих глазах, в самой близкой со мною дружбе. Я желаю, чтоб ты был счастлив, чтоб у тебя была славная женушка, чтоб ты стал отцом двух, трех хорошеньких ребятишек. Ты улыбаешься? Покушай же супу!
— Благодарю вас, господин Л'Амбер. Не надо мне супу. Много на этом свете нищеты!
— Но ведь я божусь же тебе, что твои черные дни прошли! Если ты захочешь жить, то больше не будешь ни страдать, ни работать; у тебя в году будет триста шестьдесят пять воскресений.
— А понедельников не будет?
— Будут и понедельники, если они тебе больше нравятся. Ты будешь есть, пить, курить сигары по тридцати су за штуку! Ты будешь моим товарищем, моим неразлучкой, другим моим я. Хочешь жить, Романье, чтоб быть другим моим я?
— Нет! тем хуже. Нет, уж я начал умирать, так лучше кончить сразу.
— А, так-то! Так я скажу тебе, трижды скот, какую судьбу ты себе готовишь! Я уж не говорю о вечных мучениях, которые ты приближаешь в себе с каждой минутой; но и здесь на земле, завтра, сегодня может быть, прежде чем ты сгниешь в общей могиле, тебя сволокут в амфитеатр. Тебя положат на каменный стол и станут кромсать на куски. Студент топором разрубит твою ослиную голову; другой станет рыться у тебя в туловище, отыскивая, есть ли сердце под такой глупой оболочкой; третий...
— Пощадите, пощадите, г. Л'Амбер; я не хочу, чтоб меня резали на куски! Я лучше поем супу.
Через три дня, благодаря супу и крепкому сложению, он был вне опасности. Его можно было перевезти в карете в улицу Вернель. Г. Л'Амбер, с материнской заботливостью, сам устроил ему помещение. Он дал ему комнату своего собственного камердинера, чтоб быть в нему ближе. Целый месяц он ходил за ним, как сиделка, и провел даже несколько ночей около него.
Эти труды не только не расстроили его здоровья, но придали свежесть и блеск его лицу. Чем он больше изнурял себя, ухаживая за больным, тем здоровее становился его нос, приобретая надлежащий цвет. Его жизнь проходила между конторой, овернцем и зеркалом. В это именно время, он как-то, в рассеянности, написал на черновой купчей: "Сладостно творить добро», — изречение само-по-себе несколько старое, но для него вполне новое.
Когда Романье решительно поправился, его хозяин и спаситель, изрезавший для него столько бифштексов и тоненьких ломотков хлеба, сказал ему: