Глянув мне в глаза, доктор облегчённо вздохнул и, устало опустившись на край моей постели, дрожащей рукой стёр со лба выступивший обильный пот.
Пробурчав что-то невнятное, он с ожиданием уставился на меня. А я что? Пожал плечами, всей физиомордией изобразив непонимание. Глянул в зеркало за спиной доктора и понял: не получилось. Морда как была невыразительным кирпичом, так им и осталась. Глаза? Да их под нависшими бровями и не разглядеть толком.
С мимикой, выходит, швах. Ну, натурально медведь. Или носорог… у тех тоже, говорят, по морде намерения не прочесть. Кто говорит? Да… не-не-не, вспоминать не буду, а то опять скрутит.
Один плюс в этих приступах: после каждого какой-то кусочек воспоминаний всплывает. Вот только чаще всего почему-то прежних, не этого тела. Эх…
Очевидно, доктор понял, что собеседник из меня не очень, и, вздохнув, поднялся с койки. Снова что-то пробурчав, на этот раз с любопытством посвёркивающей глазками медсестре, и, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, вышел из палаты. Кошкоглазая глянула на меня и, удивительно грациозно пожав плечами, тоже подалась на выход, лишь прочирикав что-то на прощание. Но споткнулась взглядом о мою непонимающую физиономию, смутилась и исчезла за дверью. Только хвост мелькнул. Во как… они тут ещё и хвостатые, оказывается!
Еле удержавшись от того, чтобы пощупать собственный афедрон на предмет поиска такого же атавизма, я мысленно напомнил себе, что никаких дополнительных конечностей у моего тела нет и, с облегчением фыркнув, вновь поднялся с кровати.
Доковыляв до окна, уставился на сереющий за стеклом пейзаж городской улочки и застыл на месте. А что ещё делать-то? Идти, бежать? Куда, зачем? Языка не понимаю, писать по-здешнему не умею… вон, закорючки на вывеске тому свидетели. Одна надежда, что вчерашний рыжеус появится, хоть как-то с кем-то объясниться смогу. А он, как мне кажется, появится непременно. Уж очень заинтересованный вид был у того доктора. Значит, вывод один: ждать.
Впрочем, у окна я проторчал совсем недолго. Хлопнула дверь палаты, и через порог, прогрохотав жестянками, вкатилась высокая тележка с судками. Вот только толкала её не давешняя кошачьеглазая медсестра, а обширная и очень невысокая тётка. Из тех, что легче перепрыгнуть, чем обойти.
Короткие толстые пальцы женщины ловко и привычно снарядили поднос, плюхнули в жестяную миску половник жиденького супчика из судка, после чего водрузили мой завтрак на тумбочку у кровати и… всё. Буркнув что-то себе под нос, сия особа с грохотом выкатила тележку прочь из комнаты и, захлопнув ногой дверь, погремела куда-то дальше по коридору. М-да уж… «Больной, просыпайтесь, пора снотворное пить»…
К подносу с едой я подходил с некоторой опаской. Ну а что? После ночного похода, кто его знает, как отреагирует этот организм на «нормальную» еду? Ну и да, была у меня ещё одна опаска… в том смысле, что если моя туша сама по себе не вызывает какого-то чрезмерного удивления у местных, а среди них к тому же водятся такие вот дамочки с кошачьими глазками и хвостиками, то кто его знает, из чего сделан мой нынешний завтрак? Может быть, в этом мире скармливание умерших вот таким вот голубым товарищам – норма?
Но накрутил я себя зря. Как ни принюхивался к жидкому супчику и тощей, словно подошва, котлете с гарниром из каких-то бобов, того характерного запаха, что привёл меня в прозекторскую, я так и не почуял. Вздохнул и, кое-как ухватив слишком маленькую для моих загребущих лап ложку, осторожно попробовал парующее варево.
Ну что я могу сказать… Очевидно, отвратная кормёжка, это константа для больниц во всех мирах. Суп и на вид не отличался густотой, а по вкусу и вовсе походил на горячую воду, в которой сполоснули какие-то овощи, чем и ограничились. Котлета, правда, немного поправила дело, в ней даже вкус мяса чувствовался, хотя и изрядно разбавленный чем-то мучнистым, но хоть не противным. Вполне съедобная штука вышла. А вот бобы я съесть не смог. Запихнул было одну ложку в рот, решившись послать мнение недовольного организма куда подальше, и еле проглотил её содержимое. Меня от этой гадости чуть наизнанку не вывернуло!