Даже на моем светлом нижнем белье написаны эти буквы — рвано и некрасиво, и все, что мне остается, — бежать к шкафчику.
Конечно, там нет никакой одежды.
Только ключ от моей комнаты, до которой еще надо дойти.
Мне необходима пара глотков ледяной воды из-под крана, чтобы сообразить, что делать, — сдергиваю шторку с душевой кабинки, обматываюсь посильнее: ее хватает, чтобы закрыть грудь и ноги ниже колен; волосы всклокочены, полотенце куда-то исчезло, но на это плевать.
Я думаю о том, что ночью в коридорах никого нет.
Вот только я ошиблась, потому что забыла, что на окне душевой солнцезащитная темная пленка и трехметровый слой пыли, и сейчас, скорее всего, раннее утро.
Но об этом я узнала уже после.
А сейчас я открываю дверь.
И выхожу.
*Игра слов: take away — забрать = довести = добить.
Комментарий к V. Пересчитывай мои кости.
Я не успела ответить на предыдущие отзывы из-за работы, простите; но обещаю, что в этот раз отвечу на все-все-все.
Я люблю вас, мои прекрасные читатели.
Инсайд.
========== VI. «The Red Hot» ==========
однажды смерть тебе прикажет сдаться — не бойся, ведь ей нужно только тело, и если сердце чувствами горело, ему не умереть, не испугаться, не выпорхнуть на свет из-под ключицы, рассыпавшись на сны, осколки, листья.
я за тебя молилась в прошлой жизни.
а в этой — собираю по крупице.
Когда тебя постоянно в чем-то обвиняют, то кажется, что ты действительно в этом виноват.
Я уже не была уверена в своем рассудке: Макс Колфилд не создана для борьбы с этим миром в одиночку, она вообще не создана для борьбы, однако каждый ее день становится гонкой за выживание.
Слова. Фотографии. Социальные сети. Это ранит, но не смертельно, — мой воспаленный из-за постоянного недосыпа мозг все еще твердит, что мне нужно ходить на занятия.
И я хожу; учителя не смотрят на меня, не замечают, делают вид, что я пустое место. Дыра в пространстве. Сначала это даже кажется смешным, потом я привыкаю, как привыкаю и к постоянному тыканью в меня пальцем от незнакомых студентов и хихиканью за спиной.
Где-то к концу следующей недели, когда я решаюсь посмотреть на себя в зеркало и вижу там серый изможденный скелет, мне становится по-настоящему страшно за себя.
Не знаю, чего я испугалась тогда больше: своего вида или того, что неделю хожу по какой-то острой грани, грозясь свалиться; но мысль о том, чтобы сбежать вслед за Рейчел, прочно обосновывается в моей голове именно тогда.
А потом меня вызывают к ректору.
Уэллс смотрит на меня так, будто я убила человека на его глазах; а у меня опять начинают трястись руки и ноги, когда я сажусь в кресло напротив него и сжимаюсь, пытаясь превратиться в пыль.
Уэллс долго говорит о Рейчел — исчезла, растворилась, ищут, но не могут найти; знаете ли вы что-нибудь об этом?
Нет, говорю я, не знаю.
И тогда он показывает мне те фотографии, проект Прескотта: я, выбегающая из аудитории, мое исписанное маркером, замотанное в душевую шторку тело.
— Я…
У меня снова кружится голова; внезапно вспоминаю, что за всю эту неделю я почти ничего не ела.
Ректор говорит долго — очень долго, почти час. Все, что я понимаю из его монолога, — он переживает за мое состояние, думает, что мы с Рейчел были врагами, но считает неправыми студентов, которые исписали меня маркером и выложили это в интернет.
Все.
Прескотта он не касается вообще; остальные тычки, пинки и оскорбления его не волнуют. Его заботит только статус университета; в конце концов, он ответствен за происходящее и должен сделать хоть что-нибудь. Я это понимаю. Наверное.
Поэтому Уэллс протягивает мне подписанный листок и говорит:
— Я ничего не могу для вас сделать, мисс Колфилд, кроме как отстранить вас от занятий на две недели и надеяться, что вы проведете их с умом и вернетесь к нам в здравом рассудке. Я сохраню комнату за вами; если вам так будет комфортно, вы можете остаться здесь, хотя я бы посоветовал, хм, сменить обстановку.
Я замираю — у меня не хватает дыхания, чтобы что-то сказать. Это словно паническая атака, только внутренняя: когда сердце не бьется у тебя в ушах, пытаясь выбраться на волю, а, наоборот, леденеет и перестает отзываться на любые факторы.
Как кома.
Кома наяву.
Мне не хватает смелости сказать: пожалуйста, не надо, ведь это отстранение останется со мной навсегда, в моем личном деле, все будут думать, что я сделала что-то плохое, что это я довела Рейчел, пожалуйста.
— Считайте это… отпуском, — продолжает Уэллс, словно читая мои мысли. — Отъездом по делам. Не думайте, мисс Колфилд, что вы отстранены потому, что наказаны за провинность. Все мы грустим по людям, которые уходят от нас, даже если не ладили с ними. Приведите свою голову в порядок. Всего доброго.
Я не взрываюсь, нет. На это у меня нет сил.
Я просто беру листок, фальшиво-натянуто улыбаюсь и благодарю за заботу.
Потому что, когда в твою оболочку проникает кто-то чужой и без спроса хозяйничает там, ты перестаешь быть собой.
*
Я не хочу возвращаться в комнату: в моей сумке всегда лежат наушники, полароид, зарядка для телефона и кошелек, а большего мне не нужно — поэтому я щелкаю картой входа-выхода и толкаю тяжелую дверь университета, выбираясь в пахнущую ночным дождем Такому.
Я совершенно, абсолютно, стопроцентно не знаю, куда идти; мне бы забыться в этих улочках, потеряться, раствориться, может, тогда, став одной из миллиардов частичек, я смогу отыскать Рейчел — просто чтобы рассказать ей, что происходит.
Я иду вниз по узким улицам с редкими машинами. Я никогда не выбиралась с территории университета, поэтому каждый метр для меня новый.
Достаю полароид, делаю снимок и долго машу черным квадратиком в воздухе — пыльно-красный «Пугет Саунд» на моем фото похож на кадр из фильма ужасов.
Вставляю наушники в уши — инди успокаивает и баюкает, хочется спрятаться в какое-нибудь уютное кафе и посидеть там с чашкой какао, а после вернуть время назад и посмеяться над тем, что было, словно было это и не со мной.
Безумные желания. Сумасшедшие. Словно бы и не мои.
Медленно-медленно я брожу по городу, иногда касаясь стен кончиками пальцев, словно надеясь, что он выведет меня в правильное место, но сумерки наступают быстрее, чем я думала, — и на город сапфировым шелком ложится вечер.
Я настолько жестко держу себя в руках, что, начнись сейчас приступ паники, я пережила бы его, не скручиваясь и не падая; но на это уходят остатки сил. Телефон садится в ноль, я чувствую усталость и осознаю, что заблудилась, хотя и пыталась запомнить, куда иду.
Судорожно ищу табличку с номером. Шестая авеню, север, значит, мне…
«Я работаю официанткой в «The Red Hot», что на Шестой авеню».
Улыбаюсь: город и правда привел меня куда-то, куда мне нужно. По крайней мере, я смогу зарядить телефон, выпить кофе и узнать дорогу назад.
А потом улыбка сходит с моего лица, потому что Хлоя, наверное, тоже думает, что я виновата в исчезновении Рейчел.
Но это происходит уже после того, как я открываю небольшую черную железную дверь под неприметной красной вывеской — приходится дважды обойти улицу туда-сюда, чтобы найти вход, — и попадаю в другое измерение.
«The Red Hot» не похож ни на одно место в мире: здесь красные, насыщенные огнем и копотью стены причудливо сочетаются с деревянными балками под потолком, на которых развешаны светильники в форме свечей. Барная стойка занимает половину помещения, расписанная граффити, щедро украшенная приклеенными к ней бутылочными стеклышками и до жути потертая. Верчу головой: во второй части зала стоит пара раскладных кожаных кресел, на одном из них лежит мужчина. Я вижу, как мастер-татуировщик выбивает узор на его шее, и внезапно осознаю, что жужжащий звук иглы действует на меня успокаивающе.
Десяток старых деревянных столиков разбросан по всему залу, здесь есть даже выход на задний двор — чуть поодаль от всех. Несколько посетителей мирно распивают пиво.