Она дергается под музыку вместе с другими, машет руками, топает ногами, подпрыгивает и хлопает в ладоши, ее танец какой-то истинно сумасшедший, но всем плевать, даже если она будет танцевать голой — кроме парня-старшекурсника, поддерживающего ее за руку, на нее никто почти не смотрит.
Брук тоже замечает меня, подлетает и в мгновение ока подхватывает под руку.
— Рада, что ты пришла! — кричит она мне в ухо. — Пойдем, нальем тебе чего-нибудь!
Пока мы сквозь толпу пробираемся к импровизированной барной стойке, я с облегчением убеждаюсь, что на меня всем плевать. Кто-то произносит мое имя, лениво и растянуто, но я понимаю, что это сказано просто так, лишь потому что меня знают.
Я выискиваю Хлою в толпе, но это бесполезно: народу слишком много, кажется, тут первые, вторые и третьи курсы уж точно, вижу пару людей с пятого и группу болельщиц с четвертого; замечаю Дану, танцующую с Тревором из команды баскетболистов.
Под ребрами все еще горит, но уже не так сильно, как двадцать минут назад. Брук сует мне какой-то стаканчик в руки, рассказывает на ухо историю о пьяных парнях, которые уже успели подраться — все те же, что били лица друг друга когда-то во дворе, — и добавляет, что вся элита сегодня тоже танцует в зале, а не сидит в своей вип-ложе — раздевалке, переделанной под лаунж-зону.
Решаю, что мне нужно держаться подальше от Чейз и ее компании, в особенности Прескотта, поэтому, как только Брук извиняется и вновь уходит танцевать (прыгать), я сжимаю в руках стаканчик и с бешено бьющимся сердцем делаю то, зачем сюда пришла — вжимаюсь в угол, скрываясь в темноте.
И просто стою, наблюдая за всей этой толпой, чувствуя, как бьется жилка на виске и дрожат колени, но я усердно прикусываю губы и заставляю себя стоять.
Здесь повсюду запах пота и алкоголя, напиток в моей руке противный и горький, я делаю пару глотков и сразу же жалею об этом.
Когда понимаю, что стою, слившись со стеной, почти полчаса, то достаю полароид, поднимаю его и не глядя делаю снимок сверху. Вспышка незаметна — именно поэтому я с радостью и вдохновением делаю еще пару кадров, а потом мне позируют Брук и Стелла и еще несколько девчонок просят их сфотографировать. Кто-то даже пытается заплатить. Потихоньку вокруг меня образуется кольцо, но «мгновенная фотобудка» быстро рассасывается, когда оказывается, что у меня кончились карточки.
— А ты клевая, Колфилд, — говорит Юстас, подходя ко мне. Он изрядно пьян и шатается, хватаясь за мою толстовку. — Жаль, что мы этого раньше не знали. Попробуй договориться, чтобы стать тут фотографом. Уверен, тебе заплатят.
Удивительно, как он в таком состоянии способен произносить так много слов; я киваю, просто чтобы он отстал от меня, и он уходит, оставив на моей толстовке противный вязкий след чего-то сладко-шоколадного.
Видимо, мне везет, потому что выловить из толпы чуть ли не полностью фосфоресцирующую Брук достаточно легко, и, уточнив, где здесь туалет, я направляюсь туда.
Удивительно, как толстые стены, покрытые шумоизоляционными пластинами, способны поглощать столько звуков. За залом через пару коридоров обнаруживается огромная комната с туалетами и душевыми кабинками. Думаю о том, что сейчас быстро умоюсь, смою пятно, попрощаюсь с Брук и пойду обратно в общежитие разбирать фотографии.
И — черт, почему я решила, что сегодня мне повезет? — задумавшись, я не замечаю, что одна из душевых занята.
Замираю с открытым ртом и не могу выговорить ни слова, потому что прямо передо мной Нейтан Прескотт трахает Викторию Чейз, параллельно закидываясь таблетками.
Так вот почему мне посчастливилось не встретить их в зале — все это время они были тут.
И знаете что?
Прескотт настолько обдолбан, что скользит по мне мутным незаинтересованным взглядом и продолжает методично вбиваться в Чейз.
По-моему, в моей жизни только что что-то перевернулось: я слышу, как Чейз говорит что-то вроде «нет, пожалуйста», а потом стонет сквозь зубы — совершенно не так, как я бы представила это, если бы захотела, а как-то зажато, искусственно, словно вымучивая из себя эти крохи удовольствия.
А потом она отталкивает от себя Нейтана, выпрямляется и одергивает юбку.
Да, теперь Чейз смотрит на меня в упор, а Прескотт просто тянется к огромной бутылке стоящего рядом пойла и делает глоток, все еще не обращая на меня внимания.
Я смотрю на Викторию и понимаю, что мне нужно уходить, но ноги меня не слушаются: я нахожусь в настолько глубоком ступоре от страха, что, кажется, снова забываю, как дышать.
А еще то, что жгло все это время под ребрами, начинает разрастаться, сигнализируя о надвигающейся панике.
— Я…
— Всегда знала, что ты ебанутая, Колфилд, — говорит Чейз. — Ты что, снимала? Подглядывала?
— Я не…
— Колфилд тут? — спрашивает Нейтан, пытаясь сфокусироваться на мне. — Блядь. Колфилд тут. Мне это не нравится.
Еще один побивший рекорд по количеству слов, только на этот раз обдолбанный, а не пьяный.
Ноги наконец-то начинают меня слушаться, и я делаю шаг назад в попытке уйти, но Чейз на удивление быстро преграждает мне путь.
— Помнишь пиджак? — говорит она. — Восемьсот долларов в помойку, да, Колфилд, это даже больше, чем твоя раздолбанная херня, что ты таскаешь с собой.
Она про мой полароид? Мне надо бежать, бежать, бежать…
— Нейтан, у тебя еще осталось то пойло? — спрашивает Чейз.
— Дохуя, — отвечает он. — В третьей кабинке.
— Держи ее.
Я отталкиваю Чейз, бегу к двери, поворачиваю ручку, но мне не хватает сотой доли секунды — Нейтан сильнее и выше меня, в его объятиях я бьюсь, как бабочка; и мне страшно от того, что может сейчас произойти, потому что больше всего на свете я боюсь, что не смогу выровнять дыхание.
И умру, так и не услышав смеха Хлои.
Вот тогда я начинаю плакать — слезы непроизвольно текут из моих глаз, застилая все вокруг, превращая комнату в размытое пятно; я все еще продолжаю бить Нейтана: ногами, руками, пытаюсь его укусить, поцарапать, но он хватает ремешок моей сумки и перетягивает его через меня, почти полностью обездвиживая.
Виктория возвращается с четырьмя большими бутылками из темного стекла и медленно-медленно откупоривает их одну за другой — эхо разносит стук ее каблуков по комнате, когда она подходит ко мне и подставляет бутылку ко рту.
— Пей? — просто говорит она. — Пей это, Колфилд. Выпьешь — и мы тебя отпустим.
Я мотаю головой. Мой рот — единственный источник дыхания, носом дышать не получается, и я понимаю, медленно-медленно понимаю, что все — вот сейчас наступит конец.
Наверное, мне стоило сопротивляться или позвать на помощь. Наверное, стоило кричать во все горло. Так поступил бы любой нормальный человек.
Но не я.
Потому что каждая строчка в моей медицинской карте мешает мне жить, искажает, деформирует предметность восприятия окружающего мира: я вижу только бутылку, но не вижу лица Чейз, я могу дышать, но речь у меня в моменты страха отсутствует.
Поэтому, если я упаду и сломаю ногу, я закричу, что мне больно, а не «помогите».
И именно поэтому я пытаюсь бороться с каждой строчкой, с каждым словом, с каждым шифром, что есть у меня в голове; и когда-то у меня почти получилось — в шестнадцать это все ушло; вернулось только сейчас, когда мой мозг просто не выдержал такого напряжения.
А чей бы выдержал?
Поэтому я закрываю глаза, чтобы не видеть.
И чувствую, как горький алкоголь обжигает горло.
Чейз, наверное, теряет дар речи от такой покорности.
Жидкость льется через уголки моего рта по одежде, на грудь, сумку, джинсы, пачкает кроссовки и стекает на пол.
Бутылки большие — наверное, литр или полтора, и к концу второй меня выворачивает прямо на себя, но им плевать — все это время Нейтан держит мои руки и разговаривает с Чейз. Я слышу обрывки фраз — про заслуженное наказание и «чего-то она тихая».