Она меня спасла, забрала оттуда, помыла, переодела, одолжила свои вещи, приготовила лекарства и даже не спрашивает, когда я уйду или что было со мной вчера такое.
Вчера.
Такое.
Было.
Стоит мне вспомнить ледяной пол ванной комнаты, лужу собственной рвоты, полное отсутствие сил и чувство переломанных костей, как я сжимаюсь так сильно, что кажется, будто матрас и я — одно целое.
Тремор не хочет отступать, поэтому Хлое приходится буквально силой забрать кружку из моих рук, уложить меня выше на подушках и накрыть одеялом.
Я не плачу, но лучше бы я рыдала и задыхалась; меня просто трясет — от ужаса, что происходит со мной, от страха за вчерашнее, от боли во всем теле. Я чувствую себя жалкой и поразительно тупой — зачем я вообще пошла на эту чертову вечеринку? Хлоя пересаживается ко мне на кровать, но не трогает меня, а я лежу и смотрю в одну точку, пытаясь унять предательскую дрожь.
А потом Хлоя внезапно говорит:
— Ты не виновата, что все так случилось.
И от нее это звучит не так, как сказано в брошюрах о помощи подросткам, пережившим насилие, или хладнокровных плакатах «Скажи «нет» суициду». Каждое слово Хлои льется живой водой на мои грязные, все еще переломанные кости и потихоньку сращивает их — миллиметр за миллиметром, медленно-медленно.
Потому что Хлоя говорит правильные вещи.
— Знала бы ты, как я испугалась за тебя, — вздыхает она, поудобнее усаживаясь на кровать. — Ты валялась в собственной блевотине, билась в судорогах и даже не думала звать на помощь, хотя Прескотт вовсе не хотел тебя отпускать. Если бы я не заехала ему по роже, он бы так и издевался над тобой.
Заехала по роже? Она ударила Нейтана? О боже…
Я только сейчас замечаю: у Хлои у самой синяк чуть выше скулы, и выглядит она уставшей — оттого и говорит так, словно во рту бесконечный пепел, мешающий произносить звуки.
— Ты подралась с Нейтаном? — в ужасе спрашиваю я, и дрожь проходит сама собой.
— Мы слегка повздорили за право владеть тобой, — усмехается Хлоя, запуская руку в волосы. — Я победила.
— Получается, я твой приз? — уточняю.
— Хм, ну, если моя награда — заботиться о такой, как ты, Колфилд, то да, получается, так. — Она протягивает руку и касается моего плеча, чуть вылезшего из-под одеяла.
Еще один жест, о котором я буду помнить очень долго.
— О такой, как я?..
Солнце исчезает так же резко, как появилось.
О господи. Я закрываю лицо руками. Конечно, она не дура. Она все поняла. Поняла, что я отличаюсь от других, поняла, что я ничтожная, слабая и постоянно всего боящаяся. Она думает, что я ребенок, нуждающийся в ее защите, навязанный ей, усевшийся на шею…
Но ведь это не так. Это совершенно не так, пытаюсь я оправдать саму себя, я на вечеринку пошла, чтобы бороться со страхами, чтобы стать частью толпы, а потом просто что-то вышло из-под контроля и…
— Колфилд, успокойся. — Хлоя встает и поднимает руки. — Я не причиню тебе вреда. Я же не они.
— Я вовсе не…
Это все кажется глупым. Глупый разговор. Глупые фразы. Она уже знает, что со мной. Два плюс два сложи, введи в гугл — и получишь мой диагноз; или просто поищи по запросу моего имени, или поспрашивай у людей, или загляни в мою сумку — небольшая пластиковая карточка с несколькими пометками, дающая мне право не посещать некоторые занятия, лежит в кошельке.
Моя сумка.
Полароид.
— Где она? — спрашиваю я так громко, что горло моментально начинает хрипеть. — Где моя сумка?
— Она около кровати, Макс, — спокойно говорит Хлоя. Слишком спокойно. — Я не трогала ее.
— Прекрати говорить со мной так, будто я больная!
Аутоагрессия — один из симптомов, которых у меня никогда не было; как бы я ни хотела злиться, это всегда получается неправильно, не так, как нужно. Мне проще уйти, чем кричать и доказывать свою правоту; забиться в угол и переждать, но сейчас я не могу — потому что я не хочу, чтобы она так обо мне думала, потому что я не навязчивый и глупый ребенок.
И все строки в моей медицинской карте — просто строки.
— Просто строки! — повторяю я вслух, почти крича.
Хлоя выглядит так, словно осталась в зеркальной реальности: она ничего не понимает, стоит на месте и смотрит, смотрит, смотрит на мои тщетные попытки подняться.
Боль укладывает меня обратно, заставляя вскрикнуть и схватиться за живот, в котором резко становится остро и горячо.
Хлоя цокает языком и качает головой.
— Колфилд, прекрати, — говорит она. — Таблетки. Чай. Еда. Сон. Обо всем остальном ты, если захочешь, расскажешь мне потом.
Она выходит из комнаты так же быстро, как и пришла, и я вновь теряю ее.
— Хлоя, подожди…
В пустоту. В очередную пустоту вокруг себя, потому что Макс Колфилд — истеричка похуже Рейчел Эмбер, да ей бы в театре играть главную роль, а не вот этой ерундой маяться, изображая больную.
Глотаю таблетки, с трудом съедаю кусок хлеба, запивая сладким-сладким чаем, и зарываюсь обратно в одеяло.
Она же придет, да? Потому что это же ее комната… Она просто не может не прийти.
*
— Помочь тебе принять душ, безумная Макс?
— Прекрати меня так называть, — дуюсь я, протискиваясь в узкую душевую кабинку. Втягиваю живот, прижимаюсь лопатками к еще теплому после Хлои кафелю и думаю о том, что если я тут упаду, моих косточек не соберет никто.
— Не сломай мне там ничего! — доносится до меня голос Хлои. — Учись помещаться в маленькие пространства, тебе пригодится это в жизни!
— Это самое дурацкое маленькое пространство, в которое я помещалась, — признаюсь я, включая воду. В лицо мне ударяет струя холодной воды, я взвизгиваю, непроизвольно делаю шаг назад и ощущаю, что вываливаюсь из импровизированной душевой кабинки, дверцей в которую служит старая-старая штора.
Хлоя едва успевает подхватить меня за подмышки и поставить на пол посреди кухни, хохоча.
— Еще одно нарушение твоего личного пространства, Колфилд. Два очка в мою пользу.
Фыркаю, поспешно прикрываюсь и ныряю обратно за шторку.
Я нахожусь у Хлои уже три дня — три из одиннадцати оставшихся, и за эти три дня я узнала две важные вещи: Прайс не умеет обижаться и живет в самой странной квартире мира.
Посудите сами: на второй день я выбираюсь из-под одеяла, чтобы найти туалет, натыкаюсь на холодильник, стоящий сразу же за дверью спальни, а после него — на душевую кабинку, встроенную в стену, вход в которую занавешен шторкой-скатертью. Пространство в квартире настолько маленькое и ограниченное, что в крошечный квадрат второй комнаты уместились плита, микроволновка, высокий стол с двумя барными стульями и крошечная дверца в неожиданно просторный туалет. Рядом с унитазом стоят два шкафа, почти полностью пустые, и раковина, опять же, до ужаса плоская, похожая на вертикальный питьевой фонтанчик.
Первые двадцать минут я сходила с ума от пространства, но потом привыкла — квадрат кухни позволил разместить все так, чтобы посередине оставалось достаточное количество места для света и воздуха; а потом я просто влюбилась в кухонный стол — он стоит прямо перед окном, выходящим на маленький сад, и можно распахнуть створки и дышать воздухом, пока пьешь кофе.
Кофемашина у Хлои тоже была — старая и бренчащая, долго готовящая ароматный эспрессо или латте со вспененным молоком, да и капсулы туда стоят очень дорого, но Хлоя любит ее. Она вообще любит то место, в котором живет — это чувствуется с первых секунд, это дают понять все эти наклейки, надписи, подписи, флаги и шторы из бусин, как у хиппи. У Хлои была и доска с воспоминаниями — пустая и одинокая, она висела с другой стороны душевой кабинки; но спросить, почему на ней пусто, я не решилась.
Во второй день, когда я, бодрая и выспавшаяся, но все еще носившая в себе тугую острую боль, встала с кровати и прошлась по комнате, Хлоя поила меня бульоном и заставляла есть чертов хлеб в огромных количествах, не позволяла пить кофе и ходить куда-то дальше туалета.