Зато она сидела на моем покрывале и рассказывала шуточные истории с работы, а я так заслушалась, что забыла спросить, где спит сама Прайс — и уснула.
И вот сейчас, утром третьего дня пребывания, я упала голой на Хлою Прайс, дико засмущалась, переборола приступ паники и наконец настроила воду.
Хлоя жарит яичницу из семи яиц с кучей зелени и томатов, шумит кофеварка, сквозняк холодит ноги, а я стою под прохладными струями душа и думаю о том, как здесь все-таки потрясающе.
Потому что каждая вещь в этой квартире пропитана солнцем и энергией.
Я говорю это уже в тридцатый раз, да?
Когда я выхожу из душа, плотно замотав голову полотенцем, умудрившись влезть в длинную футболку и свое белье прямо в тесной кабинке, то Хлоя уже раскладывает еду по тарелкам.
— Ненавижу готовить, — говорит она. — Ну что, Колфилд, время поговорить, да?
Я грустно киваю: да, время поговорить. Мне пора съезжать отсюда, отблагодарить ее как-нибудь потом, возвращаться туда, куда совершенно не хочется, пора схватить сумку, которую я так и не раскрывала ни разу, и убежать, сверкая пятками, в страхе обернуться назад и попросить остаться навсегда.
Потому что я впервые встретила человека, с которым мне так спокойно и уверенно, который не думает обо мне, как о замкнутом гике, или как-то хуже, которому нравится мой полароид и то, что я делаю.
Который просто…
Хлоя.
Поэтому, когда я начинаю говорить, ковыряясь в тарелке, мой голос переламывается, превращаясь в обломки костей внутри меня:
— Я… Спасибо за заботу и…
— Брось. — Хлоя закуривает, отмахиваясь от меня сигаретой. — Любой нормальный человек поступил бы так же. Просто вокруг тебя одни уроды. — Она разводит руками, и черное белье вновь показывается в вырезе ее вечной майки.
Я цепляю вилкой помидор и отправляю его в рот — вкуса еды я не чувствую.
— Думаю, я имею право на вопрос. — Хлоя уничтожает свою порцию так, будто не ела до этого месяц. Или два. — Так что, Колфилд, отвечай мне честно: что это там за строки такие в твоей сумке, о которых ты боишься сказать?
Вот же блять, думаю я.
Потому что до этого вопроса я думала, что Хлоя знает о моих… недостатках, но, похоже, она даже не удосужилась залезть в интернет или просто что-то разузнать обо мне. Слепое доверие?
— Хлоя, — ее имя срывается с моих губ словно каплей синей краски, — что ты имела в виду, когда говорила «заботиться о такой, как ты»?
Прайс зажигает вторую сигарету, уносит свою тарелку в раковину и слегка удивленным голосом отвечает:
— Ну, слабой, типа. Не умеющей дать отпор. Не боевой, что ли. — Она хмурится. — А что?
Вот. Же. Блять.
Хлоя, принимающая меня такой, какая я есть, — вовсе не Хлоя, принимающая меня такой, какая я есть.
То есть она не знает — и у меня есть шанс, что она так никогда и не узнает, что у меня записаны каким-то врачом строки в медицинской книжке и есть та самая карточка, валяющаяся на дне моей сумки.
Но я не знаю, как она отреагирует на это. «Любой нормальный человек». А ненормальный? Я не знаю ее. Она не знает меня.
Макс Колфилд слишком параноидальна, чтобы кидаться грудью на амбразуру, да, вспомнить бы только вечеринку — и все, сразу же забыть к чертям собачьим.
— Кто-то исписал мне тетрадь гадостями. Вот и все. Это просто строчки.
Ложь. Ложь удается мне легко, словно я мою руки под холодной водой, а потом быстро промакиваю чужим полотенцем, делая вид, что это не я.
Мне больно лгать тебе, Хлоя, но я не знаю, как мне еще сохранить тебя у себя, потому что я чертова эгоистка, у которой нет ни-че-го, что она может дать взамен, поэтому, пожалуйста, когда-нибудь, может быть, ты простишь мне это.
Но не сейчас.
Просто не оставляй меня. Пожалуйста.
Хлоя еще с минуту смотрит на меня так, словно ждет от меня чего-то еще, а потом ее терпение кончается, и она произносит, зевая:
— Мне в два на работу. Можешь остаться здесь, если не боишься. Ну или пойти со мной, я обслужу тебя по высшему разряду, — подмигивает она и заходится хохотом.
Где-то здесь я должна произнести: «Я не могу поверить своим ушам, что ты предлагаешь это незнакомке», но смех Хлои Прайс и ее чертова улыбка — две вещи, которые способны затмить все.
Даже мысли о последствиях маленькой несовершенной лжи.
*
Несмотря ни на что, я настаиваю на том, чтобы вернуться в общежитие: мне нужно сделать пару вещей в своей комнате, переодеться и прийти в себя, а потом, как я клятвенно заверяю Хлою, я приду к ней.
— Подбросить тебя? Я на колесах! — гордо сообщает она.
Ах да, Хлоя Прайс еще и машину водит. Не удивлюсь, если у нее есть права на вождение самолета или подводной лодки.
Делюсь этой мыслью вслух и получаю в ответ:
— А чего там рулить, три кнопки нажал, руль потянул — и поехал, — заявляет Прайс, отпирая дверь машины — старого, потертого, не менее изрисованного, чем ее квартира, пикапа.
Забираюсь на пассажирское сиденье (другого тут просто нет), Хлоя вновь сжимает сигарету меж пальцев, щелкает зажигалкой, включает музыку и выворачивает на Южную двенадцатую улицу.
Пока мы едем по Южной Юнион Авеню, Хлоя молчит, напряженно всматриваясь вдаль, словно боясь встретить кого-то. Мне и самой страшно — среда, два часа дня, у фотографов сейчас пары в южном крыле, значит, встретиться с Прескоттом будет тяжеловато, но возможно.
— Тебя точно не надо подождать?
Мотаю головой:
— Ты можешь опоздать.
Хлоя шепчет что-то на прощание, и я улыбаюсь, когда слышу в этом почти бурчании «будь осторожна».
До своей комнаты я добираюсь тихо, по стеночке, без приключений. Поворот ключа, шмыганье внутрь — и я снова запираю за собой дверь. К окну не подхожу, чтобы никто не подумал, что я в комнате, не меняю даже положение штор, действую очень осторожно. Небольшая дорожная сумка на плечо, косметичка со всем необходимым, несколько футболок, пижама, две пары джинс. В одну я переодеваюсь сразу, вторая отправляется в сумку. Осталось разобрать свою, ту, к которой я так и не прикоснулась.
Телефон — не звонящий, вырубившийся, насквозь мокрый — наверное, будет не спасти, но я бережно укладываю его в салфетки, чтобы потом, у Хлои в баре, попробовать все-таки починить. Зарядка оказывается целой.
Несколько тетрадей я сразу выбрасываю — они пахнут выпивкой, и мне это не нравится; из самых недр достаю полароид — живой, в тяжелой кофре, купленной на блошином рынке. Отвалилась пара кнопок и насадка на объектив, наверное, от удара, но я легко починю это — набор микроскопических инструментов тоже всегда у меня с собой.
Документы оказываются почти не тронутыми: у карточки поплыли края, у пропуска — фотография, так что меня особо не узнать.
Что делать с самой сумкой, не имею понятия, а потом ко мне приходит мысль, что можно постирать ее дома у Хлои — и она будет как новенькая. Поэтому абсолютно все, что мне нужно, я укладываю в дорожную черную.
Надо позвонить маме, думаю я, и зайти к Кейт, попробовать уговорить ее не поднимать панику, что Макс Колфилд пропадет до начала занятий.
Последний раз оглядываю комнату, а потом кидаюсь к подушке и достаю из-под нее фотографию Хлои. Да. Пусть будет со мной.
Мне хочется взять столько всего — например, мой ноутбук, но он никуда особо не влезет, поэтому я осторожно приоткрываю дверь, убедившись, что в коридоре никого нет, и так же тихо закрываю ее за собой.
Стучу к Кейт, но дверь открывается сама по себе — я вижу два силуэта за импровизированной ширмой, что отделяет часть Скотт от части комнаты Марш; и я очень тихо, так тихо, как только можно, пробираюсь туда.
И замираю.
На кровати, прикрытые одеялом по пояс и тесно прижатые друг к другу, мирно спят обнаженные Кейт и Брук.
========== IX. Циклон/3. ==========
у меня на лице вуалью застыла соль, ты стираешь ее промокшей насквозь футболкой, ты глядишь на меня, взъерошенный и босой, и любое касание кажется чем-то колким. я прижму тебя крепче, насколько хватает сил, чтобы время, над нами сжалившись, вновь застыло.