остаётся одно, о чём я могу просить — надави, если будет нужно, на мой затылок.
— Я бы хотела стать пиратом. — Хлоя повязывает радужную ленту вокруг своих волос и делает огромный узел, такой, чтобы его концы доставали ей до плеч. — У-у-у, одноглазый Джо или брутальный капитан Фортуна! — Она с ногами взбирается на барную стойку, чтобы открыть створки верхнего бара. — Я бы танцевала на тонких реях, на которых вешала бы своих врагов, отважно сражалась с французами и испанцами и была бы грозой морей! — Шаг, поворот, шаг обратно. — У меня была бы самая лучшая команда на земле, и мы грабили бы этот мир, оставляли бы его без грамма золота. Я забирала бы себе лучших женщин, а мужчин бы заставляла драить палубы…
— Это звучит слишком по-феминистски. — Дую в трубочку от колы и любуюсь пузырьками. — Почему только женщин?
— В смысле — почему женщин? — прищуривается Хлоя Прайс. — Потому что женщины прекрасны и непорочны, хотя я знаю парочку таких, как…
Как Кейт и Брук, думаю я, действительно прекрасные и непорочные, тесно прижавшиеся друг к другу и так ясно освещаемые солнцем, что я запомнила даже родинку на груди у Марш; черт возьми, умудрились выстроить свое хрупкое счастье у меня под самым носом, улыбаюсь я сама себе.
Хлоя продолжает мечтательно рассуждать о кораблях и скалах, а я любуюсь ее стройными ногами, обтянутыми все теми же джинсами, которые были на ней в день нашей первой встречи у фонтана.
Я закусываю губы — мои границы не исчезли, только расширились: я пугаюсь чужих рук, громких звуков, мне все чаще хочется замереть, застыть, раскрошиться, словно камень, но я стараюсь держать себя в руках.
— Тебе нравятся девушки, Макс Колфилд? — Хлоя спрыгивает с барной стойки и останавливается в сантиметре от меня.
Ее лицо настолько близко, что мне становится некомфортно — я сразу же тону в глубинах темно-сапфировых ночей.
Больное воображение рисует смелый поступок: податься ей навстречу — и посмотреть, что будет; но Хлоя ждет ответа, черт, вот этот ее взгляд я знаю точно. Мы ведь одни в баре сейчас. Нас никто не увидит. Никто не узнает. У нас будет секрет.
Нравятся ли мне девушки? Да, я люблю их фотографировать, они хрупкие и нежные, и в каждой из них можно найти что-то прекрасное. Но и делать фото мужчин мне нравится не меньше — сильные и мужественные или, наоборот, худые с выпирающими позвонками, они тоже могут завладеть моим вниманием.
— Мне нравится фотографировать и тех, и других, — отвечаю я уклончиво, но не отстраняюсь.
— Нет, Макс, — шепчет Хлоя, обжигая сигаретным дыханием, — я спрашиваю — нравится ли тебе целовать девушек?
— Я не… — Что-то внутри меня екает. — Никогда не… Не…
Она отталкивает меня так быстро, что я не успеваю ничего сказать дальше, и снова хохочет, боже, этот издевательский хохот, который я уже терпеть не могу, отскакивает от стен рикошетом и возвращается ко мне рассыпавшимися надеждами.
— Я пошутила, Макс, — смеется Хлоя, взлохмачивая мои волосы. На запястьях звенит цепочка браслета, ударяясь о подвеску — крошечный якорь, и как я раньше его не разглядела? — Но, знай, я вот люблю, — подмигивает она.
Я не хочу отвечать на это, потому что «да-да, я знаю» — самые банальные слова, которые я могу произнести; потому что я знаю, как она целовала Рейчел; знаю, как ее руки прижимали ту к себе. Я видела их целующимися, слившимися в одно целое, постоянно. Неразрывные. Неделимые. Неразлучные.
Ей, наверное, сейчас очень больно, думаю я, глядя на Хлою, протирающую бар и подпевающую Элвису, негромко звучащему из колонок. Когда вот так уходит любимый человек, который был твоей половинкой, — это очень больно. Не могу понять, откуда я это знаю. Просто чувствую.
Рефлексирующая Макс. Эмпатия — мое второе я, но Хлою я чувствую не так, как, скажем, чувствовала плакавшую когда-то из-за низкого балла Кейт; нет, я ощущаю внутренние эмоции Прайс — они тяжелые и печальные, как волны на забытом всеми море.
— Если ты хочешь стать пиратом, — говорю я ей, — то я хочу стать морем.
Она замирает, поворачивает голову и снова смотрит на меня, и, черт возьми, я никогда, наверное, не научусь отводить глаза.
— Макс, я…
Она сейчас скажет что-то важное, я чувствую это, черт, вот сейчас, вот ее губы распахиваются и…
— Два пива и закуски! — кричит мужчина, грузно усаживаясь за столик у двери. — Скоро будет дождь, — зачем-то говорит он сам себе.
— Есть, сэр! — кричит Хлоя, подставляя кружки под кран. Затем кидает на тарелку горсть арахиса и ставит все это на поднос. — Тис опять проспал, зато я смогу слинять пораньше, — сообщает она мне, когда проходит мимо. — Знаешь, ты можешь бросить свой дурацкий универ и работать тут, — говорит она, возвращаясь. — Здесь все-таки клево.
— Ага, — грустно киваю я. — Родители меня убьют.
Родители. Родители, которые кричали на меня почти сорок минут за то, что пропала из виду на пару дней, не отвечая на смс. Родители, которые получили письмо о моем отстранении. Родители, которые разочаровались и решили урезать присылаемую сумму.
Да и к черту.
Моя стипендия — это семь тысяч долларов в год, самая низкая и базовая, какая только есть, меня не могут ее лишить просто потому, что ниже просто некуда. Кейт получает десять, Брук — двадцать пять, а я торчу в самом низу: у меня нет достижений или наград, хотя всегда можно поучаствовать где-то и заработать себе повышенную ставку.
— Мои родители оплатили только базовые уровни, — говорю я. — На бакалавриат я хочу попробовать получить грант.*
— Как самоуверенно, — фыркает Прайс. — Колфилд, брось, просто признай: у тебя не хватит смелости даже взять меня за руку.
— При чем тут твоя рука? — возражаю я и краснею: да, не хватит. — Речь о выступлении на конкурсах!
— Ну давай, расскажи мне, какой конкурс среди хипстеров у вас там самый крутой, — высовывает язык Хлоя, почти ложась на барную стойку. — Небось «Лучшее фото солнышка»?
— «Герои дня», — вздыхаю. — Прием работ заканчивается как раз через несколько дней после моего отстранения. Но у меня даже нет фотографии, — пожимаю плечами, — и я не хочу участвовать.
— Потому что там будут Чейз и Прескотт? — уточняет Хлоя.
Киваю, вздохнув. Прескотт со своими мертвенно черно-белыми фотографиями и Чейз с макроэстетикой. Кто для них окажутся герои дня? Они сами? У Кейт это будет фото Христа в какой-нибудь церкви, я уверена; у Кита — архитектура, а Юстас порадует огнями вечеринок; у миньонов Виктории будут вызывающие снимки самих себя или модельные, глянцевые, перефотошопленные.
Герой дня, думаю я, смотря на Хлою: худенькая Прайс только что притащила несколько бочонков пива, открыла и подключила их к кранам; а после залезла в щиток автоматики и с помощью плоскогубцев включила наружный свет, объяснив это тем, что кнопка прямого запуска давно уже не работает.
— Колфилд, ты просто трусиха, — говорит она мне, запыхавшись, обслуживая все прибывающих посетителей. — Признай это. Просто встань и закричи: я всего боюсь.
— Я бы лучше работала, как ты, — говорю я, — чем училась с такими уродами.
Хлоя смотрит на меня, вздернув бровь — и я понимаю, что сморозила глупость. Черт…
— Прости, — шепчу я. — Да, я трусиха.
Хлоя машет рукой, мол, все хорошо, и бежит снова за подносом, пивом, закусками; а я достаю свой фотоаппарат и бережно вожусь с ним, подкручивая винтики, проверяю крышку, что держит бумагу, направляю объектив в рандомную точку и щелкаю выбитой-вставленной кнопкой съемки.
Щелчок! Вспышка!
Хлоя.
Как всегда — куда ни направь взгляд, там будет Хлоя; через призму она кажется невесомой, когда наклоняется, чтобы поставить тяжелые кружки на стол, и камера ловит ее уставшее лицо, пытающееся казаться счастливым.