Но оно не кажется.
Как только Рейчел вернется, Макс, ты окажешься забытой и заброшенной, напоминаю я себе.
Но сейчас здесь нет Рейчел. Есть только я и Прайс, в чьих синих волосах кружится прохладный ветер из распахнутых дверей.
— Хлоя, — шепчу я, и словно по волшебству она показывается рядом.
— Звала?
— Да как ты так меня слышишь? Нет, просто…
Хлоя закатывает глаза.
— Тис придет через пару часов, и у меня есть потрясающая идея, куда мы можем от него свалить, — заговорщическим шепотом сообщает она.
— Мы?
— Мы, — уверенно повторяет Хлоя.
*
Я не знаю, куда она меня везет, до последнего; так далеко от университета я еще никогда не была, поэтому меня откровенно страшит такая дальняя дорога — мы едем уже около получаса вдоль залива Комменсемент по Растор-уэй, что ведет на другой конец города, а потом въезжаем в лес — словно заскакиваем в портал; я вижу указатель «Променад-лайн», но мне это ни о чем не говорит.
На все мои «куда мы едем?» Хлоя загадочно молчит, только курит одну за другой и иногда напевает себе под нос неизвестные мне песни. Магнитола в машине молчит, словно позволяя насладиться окружающими звуками.
Мы сворачиваем налево, чуть тормозим на светофоре, а потом резко срываемся с места и заезжаем прямо в лес.
Если нас заметят, то штраф будет больше, чем моя годовая стипендия; но Хлоя явно знает, что делает — она юлит на своем пикапе между деревьев, а потом выезжает прямо к воде, останавливаясь в нескольких метрах от нее.
Солнце в разгаре — день выдался теплый, почти жаркий, — оно слепит глаза; шум волн обволакивает; и я выбираюсь из машины, сразу же расстегиваю кеды и зарываюсь ногами в теплый песок.
Я никогда не была так близко к чужой воде, не считая пляжей Сиэттла.
Хлоя скидывает свои изношенные кроссовки и садится прямо на песок, прислонившись плечом к шине пикапа. Ветер треплет ее волосы, они липнут к губам, лезут в глаза, нос и рот, но ей все равно — она просто замирает, всматриваясь.
Сажусь рядом с ней по-турецки и вдыхаю полной грудью.
— Слишком прекрасно, чтобы быть настоящим, — шепчу я.
Прямая последовательность действий — щелчок, вспышка, Хлоя.
Она привыкла к этому слишком быстро, как привыкают к свежему воздуху после городских улиц, поэтому даже не обращает внимания. Может быть, чувствует, как важен для меня каждый миг, запечатленный на пленку, а может, ей просто все равно.
Она ведь не знает, что именно ее фото я храню у себя под подушкой.
Потому что надеюсь, что когда-нибудь стану такой, как она.
Мы молчим — каждая думает о своем; и я чувствую, как Хлою отпускает, вместе с этим отпускает и меня; и становится чуть легче, проще, ярче. Здесь так спокойно.
Вода говорит со мной — я слышу ее шепот со дна, вся эта вода, до горизонта и за ним, все эти мили, соленые, пресные, говорят со мной; серые, как слюда, волны иногда сглаживают шелест жидких зеркал.
Но вода вовсе не каменная, нет.
Она раскинулась прямо передо мной и зовет меня — окунуться с головой, замереть, застыть, остаться в этой точке покоя, абсолютного спокойствия, собственного пространства. Она манит, гудит, волнуется; шепотом все громче, навязчивее.
Холод колет пятки, колени, а потом поднимается выше, к поясу; я слышу голоса за спиной, но шепот на глубине в тысячу раз важнее этого, потому что там — я знаю это — мое спокойствие и спасение, моя константа.
Оно говорит о том, что все мои перекрестки безжизненны и пусты, и моя дорога уносит людей совсем не так, как шторм, и однажды я все равно закончусь, поэтому мне просто нужно наклониться и…
— Макс!
Хлоя дергает меня за руку, я снова падаю на нее, она по пояс в воде, мокрая, холодная, тащит меня к берегу за подмышки, матерится и ругается; на берегу отвешивает мне подзатыльник и кричит в лицо, что я могла утонуть, а я смотрю на нее, смотрю и думаю о том, что еще минута — и я услышала бы шепот со дна.
— Если бы я знала, что…
Она все еще злится, она кричит и бранится, ее майка, чудовищно мокрая и холодная майка обтянула ее тело так, что я вижу всю ее грудь и ребра, но мои губы сухие, а руки трясутся, и я все еще рвусь к воде.
— Я ударю тебя, если ты сделаешь что-то подобное еще раз, — говорит Прайс.
Она в бешенстве, я это вижу — стучит кулаком по капоту, сетует, что не носит с собой плед, кричит на меня: «О чем ты думала?» — и трясет за плечи.
Личное пространство?
Хлоя?
Нет, так не бывает.
Она до смерти напугана — ее лицо просто бледнее простыни, и она все еще злится — кричит так, как кричат от страха за кого-то, путаясь в самой себе.
— Я привезла тебя сюда двадцать…
— Хлоя, — я подхожу к ней, — пожалуйста. Не кричи.
— Ну тогда объясни мне, черт бы тебя побрал, что это вообще было! — С третьего раза у нее получается-таки зажечь сигарету.
Я не могу. Не могу ей рассказать, потому что соврала не далее как сегодня утром; а еще я совсем не знаю ее; и, пожалуй, стоит себе напомнить, что это именно из-за ее подружки меня травят и что она, вообще-то, может пойти и сказать всем, что Рейчел пропала не из-за тупой отфотошопленной фотографии; да и она вообще не тот человек, с которым стоит связываться, потому что она…
— Хлоя, я не могу.
Да, Хлоя, прости, я не могу сказать тебе, что вода со мной разговаривает. Это ненормально.
— Можешь. Не хочешь. Но можешь.
— Хлоя, пожалуйста…
— Макс, я пытаюсь понять…
— Не дави на меня! — вскрикиваю я и сразу же сама пугаюсь своего крика.
Хлоя делает шаг назад, поднимая руки.
— Хэй, спокойно, безумная Макс.
— И не называй меня сумасшедшей.
Меня кидает. Шатает. Бросает из стороны в сторону. Я ничего не понимаю — я не осознаю своих чувств. Я хочу вывернуться перед ней наизнанку, а с другой стороны, я хочу врать, предавать и обманывать, бежать или бить ногами по ее телу. Полюса. Крайности.
Вы знаете, каково это — иметь крайности, в которые тебя может бросить в любой момент? Сегодня ты хочешь рассказать ей все, сознаться, а завтра ты ненавидишь себя за это.
Завтра я буду себя ненавидеть.
Но это будет завтра.
— Мы можем просто… поехать обратно?
— Да, Макс, — говорит Хлоя, и я чувствую нотки раздражения в ее голосе. — Спасибо, что разделила со мной любовь к важному для меня месту.
— Хлоя, пожалуйста, прости…
— Поехали. — Она разворачивается и идет к машине, мокрая, взъерошенная, ничего не понимающая.
И я чувствую, понимаю: сейчас мы сядем, захлопнем двери, молча доедем до ее дома или, что еще хуже, до моего общежития и погибнем, задохнемся в тишине между нами. А потом она исчезнет. Растворится. Потому что я сделала что-то неправильно, не так, как нужно — я наполнила ее любимое место страхом, а так не поступают.
Я не хочу этого. Я так долго гналась за тишиной между мной и миром, что сейчас, когда встретила звук, полюбила его с первых нот.
Поэтому я бегу за ней, утопая мокрыми ногами в песке, и хватаю за руку.
И это первый раз в моей жизни, когда я за кем-то бегу.
Мне не нужно ничего говорить, думать или добавлять — она знает сама, как я ненавижу прикосновения к другим, как мне неприятно, тяжело сделать что-то самой; я слишком пассивна даже для ссоры, черт, но сейчас…
Ее прохладная, все еще мокрая ладонь вдруг оказывается такой удивительно нежной.
Хлоя дергается от неожиданности.
Останавливается.
Но не поворачивается, потому что ей самой сейчас страшно: она не знает, чего от меня ожидать, а я просто сжимаю свою ладонь вокруг ее и говорю:
— Прости. Давай мы поедем домой. Или куда угодно. Я все-все расскажу. Обещаю.
Я знаю, что она улыбнулась. Я не вижу ее, но знаю это, чувствую, как ее отпустил этот гнев.
Даже когда Хлоя кладет ладонь на рычаг коробки передач, я не убираю своей руки с ее.
Макс Колфилд, говорю я себе, ты сбрендила. Сошла с ума.