Она сумасшедшая. Я уже это говорила?
И я не знаю, как назвать это растущее чувство в груди — будто в выжженной солнцем пустыне вдруг обнаруживается участок земли, на котором начинают прорастать цветы; и я накрываю их прозрачным колпаком, стараясь защитить от песчаных бурь.
Хлоя не замечает меня — здесь дверь не скрипит и не закрывается с громким хлопком; поэтому она ловко слезает с очередного стола, взбирается на другой, третий… А я все стою и любуюсь, как в вырезах ее футболки виден край черного белья или как острые колени отталкиваются от деревянной поверхности, чтобы взлететь снова, к очередному треугольнику.
— Колфилд, я знаю, что ты смотришь, — говорит она, и я роняю сумку от неожиданности.
— Прости, — улыбаюсь.
— Пялься, сколько хочешь. — Она поворачивается ко мне. С болью замечаю, что некоторые слова до сих пор не стерлись с ее кожи — она носит их, словно татуировку или клеймо, но не говорит ни слова, когда ловит мой взгляд на своей груди. — Я вся твоя, — смеется она, соскакивая со стола. — Осталось вымыть барную стойку — и все, — мечтательно произносит Хлоя. — Ну и флажки сложить. Займись этим, кстати, не стой на месте!
Я вздыхаю.
— У меня есть сэндвичи, — говорю я. — Может, потом перекусим?
В следующую секунду Хлоя в два прыжка преодолевает пространство между нами, роется в моей сумке и достает оба бутерброда, завернутых в фольгу.
— Бэ-шум-на, — говорит она, вгрызаясь в белый хрустящий хлеб зубами.
— Бэ-э-эзумно? — передразниваю я ее. — Там два…
— Второй я съем попозже, — нагло объявляет Прайс.
Держа в одной руке надкушенный сэндвич, во второй — тряпку, Хлоя наклоняется над стойкой и флегматично водит куском ткани туда-сюда.
Я не знаю, чего она ожидает — может, что пролитое пиво или другие въевшиеся пятна исчезнут сами по себе, но сейчас это не работает. Неудивительно, что бутерброд кончается быстрее, чем она домывает первое пятно, а потом она жалобно и абсолютно по-прайсовски заявляет:
— Как же я заебалась.
Молча пожимаю плечами. Монотонное складывание флажочков в большой картонный ящик явно положительно влияет на меня; подобные занятия вообще всегда занимали мой мозг целиком и полностью — например, я часами могу складывать мозаику или разрезать листочки на равные части.
Поэтому отмыть с десяток пятен, пока Хлоя переодевается в подсобке, для меня не становится проблемой: тряпка да пара капель моющего средства, работы на десять минут, и пока я помогаю Прайс еще и со столами и стульями, она как раз собирает огромный пакет, который нужно перенести с работы домой, относит его в машину, прислоняется к барной стойке и сообщает, что мы почти закончили — осталось только выключить музыку и щелкнуть выключателем света.
Хлоя закатывает рукава тонкого зеленого свитера и тянется к приемнику, чтобы отключить его, но я почему-то резко выбрасываю руку вверх, останавливая ее.
Потому что начинает звучать песня, от которой у меня бегут мурашки по коже.
А на дне океана так спокойно лежать, как в храме, где можно совсем не дышать, совсем не молиться, а просто молчать; я навсегда здесь осталась — и лишь тысяча шумных миль волн надо мной.
Хлоя замирает, так и не нажав на «стоп».
Мир останавливается.
Я зачарованно ловлю каждое слово, и когда тонкий голос выводит: «Не отпускай меня никогда», Хлоя поворачивается ко мне и протягивает ладонь.
— Позволите? — В ее синих-синих глазах нет ни капли насмешки.
Музыка меняет небо, мир и людей, она изменила и меня, наверное, потому что еще месяц назад я бы шарахнулась от этого, а сейчас я просто вкладываю свою руку в ее и встаю.
То, что происходит в эти секунды, кажется мне настоящим волшебством. Хлоя молчит, только смотрит мне в глаза и крепко обхватывает своей теплой ладонью мою; а я набираюсь смелости и как-то сама по себе прижимаюсь к ней сильнее, задерживая дыхание.
Я не могу оторвать от нее взгляда, не могу — и все, точка, конец, обрыв, бездна; потому что она такая тонкая и хрупкая, что мне страшно ее отпускать.
Мы двигаемся в такт, синхронно покачиваясь, чуть переставляя ноги по кругу; ладонь в ладонь, и моя рука сама собой ложится на острое худое плечо, а ее пальцы придерживают мою талию.
Я не знаю, что происходит — потому что я не хочу это осознавать; потому что я отпускаю себя, теряясь в теплых опаловых глазах и едва заметной улыбке; и я чувствую, как наши ладони греют друг друга.
Это выглядит, наверное, чертовски нелепо и безумно, но мы танцуем до конца песни, а потом диск заканчивается, и повисает тишина, а мы все еще кружимся, едва-едва, все сильнее прижимаясь друг к другу, все ярче замечая искры вокруг нас.
В моем сердце цветут розы, и их тяжелые бутоны с капельками росы хочется сорвать и подарить Хлое.
Синие-синие цветы.
Как ее волосы, глаза и небо над нами.
*
Конечно, я остаюсь на ночь у нее. Мы в тишине едем в ее квартиру, и Хлоя сразу же ныряет в душ, уже оттуда швыряя вещи на пол; а я тащу тяжелый пакет и закрываю дверь на замок.
Я так не хочу, чтобы наступал этот щелчок и Хлоя снова становилась большим сгустком энергии; мне бы замереть и застыть, со всей силы зафиксироваться в этом моменте.
Прайс это чувствует.
Поэтому она просто делает то, что не сделал бы никто другой: она обнимает меня, мокрая, в огромной майке, со стекающей с волос водой; просто обнимает и молчит; а мои руки прижимают ее к себе так сильно, что я чувствую, как ломаются мои стальные преграды.
Только для нее.
Потому что невозможно сорвать розы из сада без моего разрешения.
Она ничего не говорит, мы вообще не сказали друг другу больше пяти слов за всю дорогу, просто потому что что-то изменилось между нами; и я знаю: для Хлои то, что должно было стать просто танцем, стало чем-то особенным. И не будь я Макс Колфилд, если бы не знала, что она сделала это специально.
— Мне надо выпить, — говорит она, доставая бутылку виски из шкафчика. — Чистый Джек.
Не «Я хочу», не «Будешь?», а «Мне надо».
И неважно, что я отказалась бы в любом случае: напиваться перед парами (хоть бы на одну успеть завтра) в мои планы не входит; все равно звучит цепляюще-обидно.
Хлоя носится по кухне, раскладывая по местам какие-то вещи, попутно открывая бутылку, делая глоток и разнося по крошечной комнате горький запах односолодового виски.
Каждый раз, когда она наклоняется, ее чертова короткая футболка оголяет бедра, и я краснею, глядя на чуть покрасневшую кожу с россыпью родинок на ней.
А потом Хлоя напивается — незаметно для меня и для себя (для меня — потому что я вообще не чувствую реальности, для нее — потому что она не знает границ) — и музыка из колонок оглашает весь район; готова поспорить, ее слышно даже в моем кампусе.
Она начинает танцевать — хаотично двигать руками и ногами, ронять на пол пепел от сигарет, запивать все виски, босиком ходить по подушкам, разбросанным по кухне; Хлоя двигается, как шторм, как ураган, как нашествие бездны — умудряется еще и подпевать совершенно не в такт, а потом и схватить меня за руку, чтобы заставить двигаться тоже.
Я снова поддаюсь — я не пьяная, я совершенно понимаю, что происходит, но мне так нравится этот драйв, что исходит от нее; я становлюсь зависимой от этого; я делаю вещи, мне не свойственные, и мне страшно — потом будет страшно, я знаю, но не сейчас.
Сейчас я вижу, как задирается ее футболка, вижу хлопок черного белья и шрамы внизу живота, словно от стальных ножей, вижу ее поцарапанные ноги и двигаюсь так нелепо, как только возможно.
Хлоя заставляет меня раздеваться — я снимаю джинсы, что сковывают движения, и натягиваю ее старую пижаму, из которой почему-то вываливаюсь; но Хлое все равно, она уже вовсю обнимает меня и говорит какие-то бессвязные, нелогичные вещи.